«30 дней», 1930, № 6, с. 54-59
Очерк ВЛАДИМИРА ШМЕРЛИНГ
СОН, СТАВШИЙ ЯВЬЮ
Мичуринский питомник широко известен даже яа пределами Союза. Последние работы И. В. Мичурина и его ассистента П. Н. Яковлева по пересадке и прививке представляют весьма значительный научный и практический интерес. Мичурин вывел несколько сот новых плодовых растений: яблонь, груш, винограда, персиков, причем все эти растения, даже южные, легко переносят в питомнике климат средней России. Подготавливается к печати и скоро выйдет в издательстве ЗИФ книга очерков Владимира Шмерлинга, посвященная работам И. В. Мичурина.
ЯБЛОЧНЫЙ ПОХОД
В ветвистой изгороди много дыр. Главный подавал зчак, и все крались на корточках. Живот холодило от страха. А вдруг сзади подкрадется собака и откусит пятку вместе с башмаком. Мичуринские собаки крались не хуже мальчишек с окраины. Они в своей желтой шерсти казались укутанными осенними листьями.
Условленные пощелкивания трещали как ореховая скорлупа. Каждый боялся, чтоб от старика не досталось на орехи. Надо было уметь обвести старика: во-время найти лазейку и, злорадствуя, как суслик, кусать спелое, только что сорванное с дерева яблоко.
Смельчаки таскали с дороги смирных собачонок. Они прижимали их к себе, как полные фруктами картузы.
Когда же показывались, рыча, точно хотели выплюнуть свои клыки, желтые сторожевые собаки, мальчишки отпускали дворняжек на истерзание. Садовые собаки бросались на них.
Мальчишки радовались, пользовались собачьей суматохой, на бегу обрывали яблоки, ломая ветви, все топча мелькающими наглыми пятками.
На лай прибегал хозяин сада. Он бежал, спотыкаясь об лейку, расплескивая воду. Он бросал лейку, искал и не находил палку.
Тогда он бросался разнимать собак. Дворняжки, поджимая хвосты, обсасывая языком кровяные лохмотья, убегали из сада под сдерживаемое рычанье победителей.
Мальчишки с разных сторон начинали виэжать и мяукать. Они обстреливали сад обкусанными яблоками.
Старик багровел. В его руках появлялась настоящая палка, и он уже махал ею, как мельница крыльями.
Наступал настоящий восторг.
Дикой оравой, держа в одной руке свернутые портки с барахлом, мальчишки переплывали речку, барахтались на песке, устраивая песочные фонтаны и морские сражения. Иногда же орда появлялась у садовой изгороди в голом, самом бесцеремонном виде.
Маленькие первобытные люди терзали сад и его владетеля. Воровать яблоки у чудного старика (мальчишки начинали передразнивать его крики, дополняя их собачьим лаем) считалось на окраине привычным и даже необходимым делом.
Пашка никогда не отставал от своих товарищей. Он убегал быстрее всех, и его пускали вперед пробираться сквозь узкие подкопы под изгородь.
Однажды Пашка бежал, подкидываемый от земли как мячик ракеткой. В беге он заметил, как другие беглецы вдруг остановились. Он обернул голову. Собаки не лаяли.
Старик держал ветку в руках, боясь ее выронить. Только что он резал ею воздух. Мальчишки слышали, как что-то булькало в его горле. Старик забыл про пропажу яблок. Он нагнулся к земле, положил ветку, как раненного на носилки, и, ползая на коленках, начал собирать, точно разорванное письмо, оборванные листья.
— Как вам не стыдно, Павел Никанорович! Ведь у вас уголовное прошлое. Смотрите, не станьте рецидивистом.
Я представляю себе, как агроном-экскурсовод Яковлев обрывает на полуслове свои объяснения, засучивает штаны и срывается, как камень с рогатки. Он мнет выведенные с его помощью гибриды, он вырывает их как сорняк, пробираясь к нависшим плодам.
Да! Агроном Яковлев, теперь у вас не мелькают пятки. Вы ступаете степенно, должно быть в будущеи вы будете академиком. Вспомните тогда сорванца Пашку Яковлева с окраины!
МИЧУРИНСКАЯ ЗАРАЗА
Яковлев вернулся в Козлов после демобилизации, когда город уже, как о прошлом, вспоминал набег генерала Мамонтова. Он поступил в земельный отдел. Узнал, что старик, живший где-то в его детских воспоминаниях, жив до сих пор, что у него совершенно удивительные яблоки и что его называют даже великим садоводом.
В первый раз Яковлев вошел в мичуринский сад через калитку, а не пролез под изгородь. Он обозревал садовую окрестность прошлых сражений.
Раньше забор казался высоким, как стена воображаемой башни.
Сад похудел и осунулся. Время уплотнило его.
Так, через какое-то количество вечеров, после того как было сыграно несколько партий в поддавки и Яковлев несколько раз оставался в дураках, после того, как он с почтением, сначала для вежливости, а потом как-то само собой справлялся о здоровьи каких-нибудь каштанов и кустов, молодой агроном остался навсегда в саду, окруженный рекой и уединением.
У Яковлева был небольшой ящик с вещами, порошком и зубной щеткой.
Чего юлить, — ведь бывали минуты, и они длились больше шестидесяти секунд, когда он хотел обхватить ящик, как в детстве картуз с яблоками, и айда!
На протяжении дней он видел старика молчаливым и угрюмым. Особенно в сырые дни, когда он глох, точно объедался хиной.
Дни тянулись, как чаепитие. Агроном привыкал к климату (взгляды, паузы, тишина, сухость и влажность размеренных часов), как гибрид, не переносивший еще холодных и бесснежных зим.
Он не акклиматизировался, он не привыкал, а скрещивался с этим неповторимым бытом, начинал понимать изгибы морщин старика и его молчание.
Он заразился Мичуриным. Эта зараза благоухала вместе с цветами, ее переносили вместе с пыльцой насекомые.
Яковлев видел лицо человека, пронизанное горечью и догадкой. Видел не «покорителя природы», не «великого», «мудрого» (с такими заголовками бюро вырезок присылает статьи о Мичурине), — он видел самого обыкновенного старика, которого раздражали почки, распустившиеся раньше времени, убитые заморозками, неверным расчетом.
Мичурин не учил Яковлева. Но он посвящал его в свои заговоры, и тогда вечера молчаний казались обоим тесными и переплетенными.
Было так тихо, что слышно, как трещали угли в самоварной трубе. Зеленый колплк, как прозрачный лист, окутывал их спокойным эпическим светом.
Мичурин копался в бумагах. Потом он доставал банку с вареньем и долго на свет рассматривал капельку сока.
Яковлев отвечал на десятки писем, вырабатывая почерк, строгий я аккуратный, как в библиотеке.
В саду они радовали и огорчали друг друга приметами и наблюдениями. Завтра надо пригнуть к земле заболевшую ветку, пыльца в банках залежалась, что-то с почты не приносят посылку с семенами.
Так вошел Яковлев в жизнь мичуринского сада.
ЧЕЛОВЕК ПРАКТИКИ
У Мичурина было несколько -так называе-мых «учеников». Они приезжали в командировку из Москвы и Ленинграда. Старик относился к ним с нескрываемой усмешкой. Они хотят с ним беседовать, как с профессором на зачете, как с знаменитостью, он же, как проказник, начинал говорить, точно картавя, прикидываясь ничего не понимающим придурковатым чудачком. Тогда он пользовался тем, что слаб на ухо, что памяти нет, годов много.
Молодые люди, у которых еще звучала последняя, особенно тщательно отделанная фраза дипломной работы, начинали с ним разговор о последних заграничных новинках, о трактовке теории витаминов таким-то профессором. Они увлекались, пораженные внимательностью старика.
Мичурин же обрывал их на самом возвышенном месте течения речи, примерно, таким глубокомысленным замечанием:
— Ну, а ты, слышь, что, на базар пойдешь витаминами-то своими торговать. Свесь тогда мне фунтик, сделай одолжение.
Мичурин отлично знает все о витаминах. У него много продуманных, отлежавшихся и спелых мыслей, но сейчас он их не выдает.
Он лукавит — о витаминах ты там, брат, вызубрил, а как у тебя глаз на природу востер, ведь этого-то у вас там не зубрили; профессоров ты знаешь, а проса от овса не отличишь. Он незаметно, как на крючок поддевает краснеющих великолепных людей с извивающимися языками.
Может быть в этом профессиональная гордость самоучки, не видавшего в жизни университетских стен, гордость и ненависть к цитатам, к академичности лабораторий, а иногда к рассуждающим профессорам, против которых всю жизнь шел, копаясь на грядах, профессор города Козлова.
Не так давно к Мичурину явилась делегация.
— Просим вас, Иван Владимирович, читать нам лекции.
Мичурин ходил после этого, как будто у него на всех пальцах завязывались нарывы. Он махал палкой и возмущался:
— Ишь, чего выдумали! Лекции! У меня на сад времени нет, а они мне лекции. Еще попугаев обучать наймут. Лекции!
Кажется, дошло до того, что Мичурин выгнал делегацию.
Студенты возмущались. Мичурин же ворчал громогласно:
— Хоть в ЦИК жалуйтесь, самому Михаилу Ивановичу, а лекций ваших, — дурачая штука, — читать не заставите. Подумаешь, делегация!
Во всем этом поведении Мичурина есть какая-то органическая неприемлемость людей только книги, а не повседневной практической жизни.
ХИМЕРЫ
Яковлеву в зимние бесшумные ночи казалось, что его небольшая комната в деревянной пристройке, находится не в Козлове, в несколько десятков минут от железнодорожных рельс, а где-то далеко на неведомом маяке или за полярным кругом.
Особенно, когда в половодье разливался Лесной Воронеж, верхушки деревьев кустами торчали в воде и кто-то на лодке носился по саду.
В такие дни Яковлев не открывал дверей, он лежал на кровати, как пассажир, смятый качкой, в каюте третьего класса.
В ночи, наполненные нашествием воды, Яковлев ворочался, перевертывался на все бока, отгоняя сны. Они двинулись на него, как льдины, наплывали, неожиданно обламывались, холодили виски.
Яковлев видел: огромные деревья, на них с одной стороны растут вишни, груши, с другой свисают лимоны. Он видел леса таких деревьев. Пробирался в их чаще, срывал листья, бросал их на землю, листья давали корни, из каждого листа вытягивались перемешанные между собою плоды, и больше всего среди них лимонов. Он плывет в лимонном соку, протягивает руки к вечно зеленым листьям, вокруг лимонов людишки мелкие, как орехи кедра, лимоны растут выше небоскребов.
Яковлев просыпался, как будто падал с небоскреба. Тогда мысли корнями входили в него, начинал грезить садом, цифрами, со всех сторон глядели понимающие стариковские глаза.
Сны уходили вместе с опадавшей водой. Она оставляла наносные вымокшие ветки, застывший волнистый ил и мокрые травы, прелые как болото.
Сны же оставляли возрастающую уверенность в то, что лимоны будут расти не только в снах.
Был такой час, когда Яковлев почувствовал себя свежо и ясно, как будто он только что вылез из утренней воды и руки еще чувствовали взмахи саженок. Сел за стол и начал высчитывать, сколько понадобится для будущих опытов средств и разных там пинцетов, этикеток, шпагата и пергамента.
План работ научного сотрудника питомника П. Н. Яковлева рассматривал расширенный научный совет во главе с профессором Воронежского сельскохозяйственного института.
Яковлев писал: «Факты работы И. В. Мичурина: приспособление гибридных сеянцев к окружающей среде, их жизненная пластичность укрепили мою мысль, что можно сращивать между собой самые далекие растения, как, например: груша и лимон».
Профессорская же рука зачеркнула это место карандашом и написала фиолетовыми чернилами: «Опыты аннулированы из программ работ научным советом».
— Ведь это у вас химера. Зачем же на нее тратить силы? — ободряли Яковлева профессора.
— Да это чорт знает, чего выдумали. Химера! — пробурчал человек, не особенно уважающий авторитеты.
ИЗ ТЕТРАДИ САДОВЫХ ЗАПИСЕЙ:
«30-го января 1927 г.... Лимон на груше находится под стеклянным колпаком. Чувствует хорошо. Срастание великолепное. Место срастания обхвачено двумя резиновыми кольцами. Произведена удобрительная поливка минеральными солями. Дано лимону внекорневое питание KNO3».
«13-го ноября 1927 г..... При рассмотрении в лупу листья у груши, к которой привит лимон, кажутся очень жирными. Хлоро-пластины расположены почти черной массой по всей поверхности листьев. Главные провидящие нервы хорошо просвечивают. Ночью в теплице применяется электрическое освещение в 300 ватт, — 540 свечей, с правильными перерывами в 2 чаcа от света к полному мраку».
«19 марта 1928 г..,. Цветут мандарины, привитые к грушам»,
ЛИМОН НА ГРУШЕ
Число в середине августа месяца 1929 г.....
Яковлев быстро прыгает в окно, автор очерка следует за ним, скидывая какую-то коробку с подоконника.
Мы сразу же оказываемся среди банок, колб и извивающихся трубок. Под большими стеклянными колпаками, точно смущаясь свободного пространства, торчат тщедушные отростки. Как будто мы попали в склад порожних бутылок и прочей посуды.
К единственному в своей комнате окну Яковлев пристроил теплицу. Окно стало дверью.
Мне, табуретке, Яковлеву, градусникам и белым шарам электрических ламп тесно в теплице. Почему-то вспоминается инкубатор, когда ночью полированный ящик начинает пищать и наполняется тикающим стуком цыплячьих носов о скорлупу.
Яковлев устроил инкубатор не для ягц, а для растений, для гибридов. Чем эта теплица не инкубатор?
Он показывает мне, выдвигая из угла цветочный горшок, две хрупкие веточки. Они растут вместе на одном корне, одна из них более тонкая и тщедушная. Это растут вместе лимон и груша, растут не так пышно, как в яковлевских снах.
Их «стволы» можно обхватить мизинцем. Они сращены в однолетнем возрасте. Их сожительство дружно. Лимон тронулся в рост, питаемый корнями груши. Гормоны лимона проникли в клетки груши, и груша стала вечно зеленая, как лимон. Ее листья как будто смазаны чем-то жирным, точно колеса. Они покрыты блестящим темнозеленым загаром Зимою листья не опадают. Они зеленеют в теплице, издеваясь над снежной белизной. Не оттого ли у них скручиваются изогнутыми сломанными спиралями листовые пластины. А может быть, они вспоминают о шуршащих днях шумных листопадов.
Субтропический лимон должен передать гибриду «Бере Зимняя Мичурина» вегетативным (внеполовым) путем вкус своего кислого сока. Груши будут долго лежать в зимней лежке, вытесняя нарезанные лимоны из тысячи стаканов чая. Лимон же будет сопротивляться: груша передаст ему свою небоязнь к морозу.
Сны всегда неправдоподобны. Желтые лимоны и лимонные плоды груш не будут расти на одном дереве. Когда кончатся опыты и будет изучено влияние одного растения на другое, побеги лимона и груши будут отведены в отводочные трубки на свои корни. Маточные экземпляры дадут жизнь новым гибридам.
— Это должно убедить скептиков,—говорит мне скромно-гордый Яковлев, — подтвердить иыводы Ивана Владимировича об особенно сильно развиваемой приспособляемости молодых организмов гибридов к внешней среде. Теперь-то профессора заинтересовались моей химерой.
«И, наконец, глубоко интересный и в высшей степени пенный опыт поставлен в нашем питомнике ассистентом П. Яковлевым», — так написал Мичурин в первом томе своих трудов.
Под стеклянными колпаками в цветочных горшках растут яковлевские химеры. Груши на померанцах, померанцы на грушах. Лимоны на айве. «Цветут мандарины, привитые к грушам».
Плодовая родословная без всяких скрещиваний и марлевых колпачков, под покровительством и управлением молодого агронома ведет борьбу клеток не на смерть, а на жизнь, приспособляясь друг к другу, к законам неведомой ни миру, ни даже Козлову теплицы.
По всей теплице, как пасьянс, разложены листья разных мастей. Будто Яковлев переплетает их в зеленые книги. Листья сухие, как в гербарии, и мягкие, как на весенней ветке. Сухие листья шуршат в пальцах, как волосы злого.
Яковлев рассказывает:
— Организм гибридного растения — точно непрерывно действующий вулкан. В этих растительных клетках действует чертовская внутренняя сила, пока гибрид становится устойчивым, — а на это надо несколько лет. Чего он только не вытворяет: то уклоняется, то выбрасывает неожиданные признаки, и все из-за внешней среды. Это-то при поддержке Ивана Владимировича навело меня на мысль «укоренять» листья молодых гибридов, и эту работу мы называем «укоренением листьев».
Цветочные горшки Яковлев наполняет прокаленным в печи песком. Сажает в него лист или часть листа. В песке нет органических веществ, и лист не гниет. Но зато он может засохнуть в горшковой пустыне. От засухи лист защищается влажной прозрачной банкой. Его поливают только кипяченой водой,— лист боится бактерий.
Лист пускает корни. Тогда его пересаживают в землю. Корни образует листовая пластина. Под влиянием света она перерабатывает углекислоту воздуха на углерод и кислород. Углерод идет на образование первых корней. Лист образует побеги, после чего он высаживается в грунт на открытый воздух. Из листа растет плодовое дерево. Дерево покрывается шубой листьев.
ЖИЗНЬ ВЫРЫВАЕТСЯ НАРУЖУ
Как быстро совершаются чудеса! Но подождите.
Рассказывает Яковлев: — Чудес нет, но до сих пор непонятно, это не знает еще наука, каким образом листья, не имеющие зачатков почек у плодовых растений, находят силу, чтобы их образовать, каким образом, они, обреченные на смерть, выхцдят из отчаянного положения. Иногда лист живет не одну сотню дней, пока не пробьет где-нибудь почку — символ победы жизни. Иногда же от него ничего не остается, кроме невзрачных бурых корней, которые еще долгие месяцы живут одни, без листовой пластины, и тем не менее, в один прекрасный день, жизнь также стремительно вырывается наружу из какого-нибудь участка этих, казалось бы, погибших корней. Жизнь в данном случае берется буквально с бою.
«Жизнь вырывается наружу». Она вырывается здесь в стеклянных колпаках вашей тесной теплицы. Вы говорите прекрасно, вы почти стихотворец, вы ботаник и оригинатор— продолжайте, Яковлев!
— Тяжелым трудом, сам своими силами воздвиг лист свой фундамент жизни, дальнейшая же его жизнь будет все-таки зависеть от той или другой (это Яковлев говорит медленно, расстанавливая все ударения, как будто читает присягу) приспособляемости к окружающей ее внешней среде, которая никогда, ни на одну минуту, ни на одну йоту, не бывает одинакова.
Яковлев, как рычаги, передвигает цветочные горшки.
— Вот растение, выросшее из укорененного листа ползучей розы. Но оно выросло не простертой к земле, а стоячим кустом. Эта роза почти без шипов. Вот укоренившийся цветок примулы. Он зацвел. Листья, выросшие из цветка, дают аромат сильнее, чем сами цветы. Из пятилепестковых они превратились в шести-семилепестковые.
Отвечайте же на все, виновник превращения!
— Путем укоренения листьев можно получить совершенно новые сорта растений, не похожие на материнские, с которых были взяты листья для укоренения. Ведь, в самом деле, мы меняем в корне всю работу листовой пластины. Клетки приспосабливаются к среде, это на руку гибридизации, в процессе построения нового растения; а ведь какой необычный путь! Меняется весь организм. Сейчас я вас, должно быть, изумлю. Мы будем продолжать опыты дальше, чтобы только с одного укоренения пестика и тычинки вырастить плодовое дерево.
Нет, это не бред. Понимаете, я уверен, я знаю, что форма растения, полученного в результате такого укоренения отдельных половых органов растений, должна изменяться до неузнаваемости. И опять повторяю, что только исключительная приспособляемость к внешней среде молодых скрещенных между собою организмов и их отдельных частей может дать такие неожиданные результаты. Вот они, заманчивые...
Постойте, Яковлев. Вы не торопитесь, но сделайте остановку. Дайте опомниться.
— Вы говорите, что получите из крохотной несчастной тычинки плодовое дерево, что вы создадите новые растительные формы и дерево будет новым сортом. У вас, Яковлев, заманчивые перспективы.
И на каких-то последующих словах я путаю речь. После этого обычно долго и внушительно жмут руки и желают удачи. Но как-то незаметно выросла внушительная и разросшая пауза... Яковлев ставит на место горшки с укоренившимися листьями айвы, груши, винограда. Поворачивает штепсель, и свет горит ярко в победивших сумерках.
Мы вылезаем из теплицы. Я подымаю коробку и возвращаю ее подоконнику.
В. ШМЕРЛИНГ
