Левицкий вбежал в комнату, скинул гимнастерку и сапоги и снова побежал вниа. Весь день перетаскивали зерно в магазин. Восемью мешками нужно убрать все зерно. Зерно сдавали ободовские селяне, арендовавшие у конезавода участки земли. По договору они должны были отдать половину урожая конезаводу.
По преемственности зерно принимали новые хозяева. Они взваливали на себя мешки и, будто не чувствуя тяжести, состязались друг с другом, кто больше перенесет. На работу вышли в ботиночках и черных брюках с сохранившейся московской складкой. Через несколько часов поскидали ботинки и костюмы. Лупашко остался в трусиках. Перед тем как взвалить на себя мешок он показал всем свою спину с длинными шрамами. По этой спине буйствовала румынская плеть. Она разукрасила полосами Лупашкину спину на всю жизнь.
Перед тем как взвалитъ мешок, Лупашко нежно погладил сам себя по спине.
К магазину подъехали два экипажа. Кучер резким рывком остановил жеребцов. Один иэ седоков крикнул: "Позовите там вашего самого главного!"
Левицкий скинул мешок, посмотрел на босые свои бледные ноги.
— Скажите, его управляющий сахарного совхоза и представитель Сахаротреста спрашивают!
— Здорово, трестовики. Со мной говорить можете.
Сидящий в экипаже вставил в мундштук длинную папиросу. Так, невзначай, как полагается босому человеку, попросил Левицкий:
— Дай, браток, закурить!
— На каком основании вы заняли наши земли? — оглушил Левицкого представитель треста.
— Мы вам можем предоставить несколько десятин земли для вашей коммуны в другом месте.
— Хорошо. Обязательно переедем. Только раньше вы купите всей нашей братве по билету в международный вагон первой категории. Мы поедем в Москву или Харьков, явимся в высокое учреждение и если скажут, что эта земля ваша, мы спорить не будем, обратно поедем в бесплацкартном. Так как же насчет папироски?
— А ты кем собственно говоря здесь будешь?
— Председатель коммуны, Левицкий. Будем знакомы. Парень жох, одним словом.
Трестовики отъехали слегка рассерженные и обескураженные. Максимов долго стоял и огорчался.
— Экипаж хороший. С таким экипажем можно жену искать.
Продолжали таскать зерно. К вечеру по небу пошли тяжелые облака. Собаки кружили хвостами.
Совет коммуны постановил продолжать работу. При голосовании рук не лодымали, так как обсуждение продолжалось одну минуту, под тяжестью восьми мешков. Работали ночь, на рассвете же пошли на огород к помидорам.
Повар коммуны Гажалов не успел приготовить обеда, тоже таскал мешки... да и не на что было купить провизии. И жажду и голод и первую усталость утоляли помидорами.
Утром Жестоканов разыскивал Левицкого. Он нашел его на огороде. Котовцы спали, растянувшись на "постелях" опустошенных гряд.
Жестоканов не пожалел сна. Он спешил отвезти акт о сдаче бывшего имения пана Сабанского котовцам. Левицкий перед подписанием акта съел помидор. Обмакнул чернильный карандаш в помидорный сок, положил бумаги на колени и несколько раз размашисто подписался.
"Одна сторона к другой претензий не имеет."
Коммуне передано двадцать две лошади. В приметах значится: "правое ухо надрезано", "под седлом подпарина". Старые, отслужившие военную службу, вышедшие в бессрочный отпуск кони. Один бугай, пепельного цвета, на левый глаз слепой. Его не боятся мальчишки, он не мычит а покашливает. Но зато неоспорима безусловная ценность одного теленка, шести свиней и коровы Царицы.
Без Царицы коммунары не могли бы "царствовать11 в имении Сабанского. В день - с ведро молока. "Царицу доили всегда вдвоем Гажалов и Дрыга. Гажалов следил за движениями Дрыги, чтобы он не слишком мял и тискал Царицу, вытягивая иа сосцов быстрые струи.
От совхоза осталась Царица и задолженность.
Гажалов приехал в коммуну с сорока пятью рублями, Левицкий же перед Ободовкой собирал ото всех долги. До этого он не напоминал приятелям, а здесь проявил необузданную жадность, — казалось, чго ему должны по крайней мере несколько тысяч рублей. В коммуну он приехал всего с семьюдесятью рублями, из коих рубль двадцать заплатил за ночлег в Крыжополе.
Деньги подошли к концу. Не было в коммуне рубля двадцати, когда нужно было послать телеграмму. Заставили Гомонюка продать в местечке белые туфли, полученные в подарок от Максимова.
Телеграмму послали в Умань Котовскому. А ведь еще недавно, когда Котовский спрашивал перед отъездом Левицкого и Гажалова, как с деньгами, они, переглянувшись, ответили: "Так, ничего".
Послали телеграмму с просьбой отпустить местной кооперации товары. По местечку быстро разошлись несколько сот "копий" этой телеграммы.
— Они получат товар, у них будут деньги.
В этот же вечер Гажалов прогуливался по местечку, заходил в лавки. В "Торговле содой, колбасными изделиями и шипучими водами" хотел взять в долг полсотни яиц.
— Зачем вам брать в долг яйца. Вы возьмите лучше у меня в долг деньги.
Гажалав взял в долг и яйца и еще сто рублей денег. В соседнем имении, в Верховке, посередине двора высокий столб. Левицкий предложил его похитить: столб понадобится в будущем, когда над коммуной будут сиять высоко поднятые лампы.
Над коммуной должна быть точка, которая была бы намного выше, чем шпиль на зубчатой башенке палаца пана Сабанского. Сковырнули столб ночью, перетащили его в Ободовку и на следующий день воздвигли посреди двора.
— Ну, палку большую посреди хозяйства поставили, а что там будет, что затевают — никому не известно, — делился Добжансхий с Папировским на кладбище.
Чорба и в солнечные дни не снимал с ботинок галоши. Он ходил по коммуне, как надсмотрщик на плантациях, и требовал безусловного подчинения. Каждый коммунар должен выкопать не меньше шести ямок для винограда. Чорба притащил на себе шестьсот штук виноградных тубуков, совершив небольшую прогулку туда и обратно пешком в Приднестровье.
В коммуне думали, что Чорба уже навсегда изменил коммунизму. Его искали два дня. Все чувствовали себя перед ним виноватыми за свои подозрения, когда он появился в дверях, отягощенный своим багажом.
Сажали виноград. Чорба прохаживался по рядам, подкапывал и мурлыкал свои песни. О степи, о зеленом листе. Фрунзе верди, пама награ — лист зеленый, виноград черный.
Когда кончали работу, Чорба сидел поджавши под себя ноги, и знали все: думает он о том, как растет виноград в Бессарабии. В Бессарабии у Чорбы осталась любимая, Чорба грустил и не воодушевлялся, когда Левицкий начинал в сотый раз рассказывать о том, какая будет она в будущем жизнь, о том как будет светло, сытно и все будут ходить в черных костюмах.
Копали ямки для винограда, а после взялись очищать канавы. Канавы завалены сором. После дождей не стекала вода» Очищали канавы, лопатами же очищали палац от нечистот и завали. Когда ходили очищать здания,
Левицкий снимал с себя красные штаны, заворачивал подштанники и первым, бросался с лопатой на кучи... Царица подоена, столб вкопан, по канавам стекает вода. Нужно пахать — нужны деньги, нужны лошади, нужны плуги.
В коммуне двадцать две лошади... чесоточных. Пахать нечем, нет плугов. Если же не вспахать землю под зябь и в будущем году не посеять, не быть тогда коммуне.
— Какие же у вас гарантии. Коммуна, говорите, из демобилизованных. Ну, семена мы вам дадим еще натурой, а вот денег на лошадей... — так отвечал человек в банке.
И он прав. Ему нужны справки. Как гюверить ему в честность, а главное в кредитоспособность оборванных Лупашек и Дрыг.
В окружной центр Тульчин приехали Левицкий и Гомонюк. Знали только одно: во что бы то ик стало, но вернуться с лошадьми. В полках браковали негодных к строевой службе лошадей. Их продавали на торгах.
В округе слабо представляли кто такие коммунары в красных штанах и что им, собственно говоря, нужно. Но в полках хорошо знали Гомонюка как коновода Котовского, а Левицкого как докладчика по всяческим вопросам. Для них готовы были забраковать и хороших коней. Но вот деньги, торги, спекулянты — здесь не поможет авторитет Гомонюка среди кавалеристов.
Левицкий на торги привел Гомонюка, посадил его в заднем ряду и дал задание: "какую бы сумму, какой бы спекулянт не давал — прибавляй понемногу. Гомонюк приподымался после каждой вслух произнесенной цифры.
Пока продолжались торги, Левицкий на телеграфе дожидался ответа от Котовского. Он прибежал на выручку к Гомонюку, когда Гомодаж стоял неподвижно среди торгующихся, после того как никто из присутствующих не назвал новой цены после Гомонюка.
— Раз, кто больше. Два, кто больше. Три, лауза, лошади... Человек, дискантом выкрикивавший цифры, показал на Гомонюка. Гомонюк не знал, что отвечать. Он показал рукой на Левицкого, а Левицкий протянул Гомонюку бумажку.
— Ну, вот и все. Пойди, покажи.
ОТДАТЬ БЕССАРАБСКОЙ КОММУНЕ ЛОШАДЕЙ БЕЗ ТОРГОВ СДЕЛКУ ОФОРМИТЬ ЧЕРЕЗ БАНК ТЧК КОТОВСКИЙ
Гомонюку казалось что теперь как-то иначе ступает он по тульчинской мостовой... Он понял только одно: "Котовский... лошади будут."
Левицкий долго объяснял, что выдадут коммуне вексель на шесть месяцев, что если протест векселя — значит дело пропащее, что за лошадей заплатит банк, а опись лошадей будет в закладе у банка на всякий случай. Что комкор поручился за коммуну.
Гомонюк знал только одно: скорее забрать лошадей. Ночью под проливным дождем семьдесят лошадей и три коногона покинули окружной центр.
Левицкий впереди, Гомонюк сзади. Лошади связаны по пять, всадники без седел, промокшие до пят, выехали в три ночи, а к полдню приближались к Ободовке.
Коммуна выставила, на дорогу дозор: — едут или не едут? Коммунары-кавалеристы бросили лопаты, словно раздалась команда "по коням". Выбежали навстречу табуну. Узнавали выбракованных коней, по кличкам и приметам. Ударяли ладонями по теплым конячьим ноздрям, раздвигали морды, любуясь сверканием белых, еще не съеденных зубов.
Левицкий же и Гомонюк среди встречающих узнали старых знакомых, поступивших в коммуну за время их "командировки" в Тульчин — Блотского, приехавшего с мандатом от Криворучки: "Будьте добры, примите хлопца", и Михеева, про которого говорили, что он умер от пьянки после демобилизации. Михеев пришел в коммуну подбитый и опухший.
— Жив еще, помирать здесь буду!
Михеев повел лошадей к пруду. Уставший Левицкий вылез из намокших красных брюк, и стал говорить Гажалову о предстоящем через шесть месяцев платеже.
В этот же день Гомонюк вместе со своим другом Максимовым снова покинули Ободовку. В Крыжополь пришли к вечеру, долго искали товарища по полку Луку-телефониста. Искали для того, чтобы пригласить его ужинать, а пригласить его для того, чтобы он заплатил за ужин.
На следующий день Максимов и Гомонюк отправились в разведку к складу сельскохозяйственных машин. Перед тем как пойти к заведующему, котовцы во дворе насчитали шестнадцать штук двухлемешных плугов.
Гомонюку несколько раз приходилось возить на бричке заведующего складом. Они вошли в кабинет заведующего.
— Вы это как сюда забрались?
— Мы в Ободовке коммуну организуем.
— Какую коммуну?
— Левицкий и Гажалов организуют хозяйство. Так вот, мы приехали за плугами.
— А деньги есть у вас? — спросил заведующий у Максимова. Гомонюк толканул своего друга в бок.
— Деньги есть, подводы есть, будем платить. Забираем плуги — даем деньги.
Гомонюк оставил Максимова в кабинете, а сам пошел на заезжий двор узнать, прибыли ли подводы с коммуны. Четыре подводы. Гомонюк подъехал к складу, погрузил на подводы по четыре плуга.
Обходным путем, чтоб не проезжать мимо окон заведующего, объехал несколько кварталов и благословил Ваньку Петрова, сироту, который работал с ним еще перед коммуной в совхозе, доставить плуги в коммуну благополучно и вовремя.
— Ты поезжай, а я тебя еще догоню. Гомонюк пошел обратно в кабинет.
— Ну вот, все хорошо, плуги отправлены.
— А деньги?
— А мы их в кредит взяли.
— Как в кредит?!
Заведующий распорядился не выпускать из конторы Максимова, пока Гомонюк не привезет из коммуны долг. Гомонюк согласился без раздумья, сказал Максимову по-молдавски несколько слов и, оставив его "в залог" за плуги, бросился догонять Ваньку Петрова, отъехавшего уже на добрый пяток верст от Крыжополя.
Плуги в коммуне — Максимов в Крыжополе.
О чем он беседует там с доверчивым заведующим? Максимов предлагал заведующему немедленно вступить в коммуну.
— Так я его уговаривал, — объяснял Максимов. — Надоело быть вместо денег, нужно его уговорить, пусть приедет Левицкий и сделает тарарам. Снял дверь с петель и ушел не попрощавшись. Когда пахать будем?
А Гомонюк с еще одним специалистом по одалживанию денег Николаем Гажаловым выбирал в лавке Яцке Фишмана восемьдесят шлей.
— Хазар Ицке, товарищ Ицке, меня просил сам Котовский, скавать вам, что все зависит от вас.
Вот он — Гажалов показал на Гомонюка — он достал лошадей и плуги, но этого мало, нужны шлеи.
— Нужны шлеи, но причем же я здесь, нужно заплатить.
— Мы заплатим, но после. За каждый рубль еще десять копеек. В местечке безгранично доверие к Гажалову. Гажалов умеет и говорить и понимать по-еврейски. Слово Гажалова — значит будет так.
Не повезло в этот день Гомонюку. Пока он ка конюшне примерял новые шлеи, братва заняла все места на двуспальной кровати. Гомонюк снял сапоги, положил их под голову и растянулся на полу.
Засыпая, он слышал, как переминаются с ноги на ногу кони. Как ожила, зашуршала овсом конюшня. В эту ночь ему снился Орлик, боевой конь Котовского. Снилось, как чистит он Орлика, разводит ему щеткой полосы по могучему крупу.
Гажалов начинал день с засучивания рукавов. Не думал он, когда служил в булочной у хозяина в Курске, что будет он начальником особого отдела бригады Котовского. Когда же стал начальником, не думал, что снова придется ему месить хлеба, да еще такие странные, по рецептам Максимова.
Максимов научил Гажалова варить мамалыгу — национальное молдавское кушанье из кукурузы. Гажалов выкатывал на стол тяжелый белый ком мамалыги.
Всю осень 24-го года коммунары пили кофе. Кофе с мамалыгой, кофе с помидорами.
Не обремененный поварским искусством повар Гажалов для возбуждения аппетита совершал ежедневно прогулку на десяток-другой верст за лошадьми. Не ходил он в поле только в те дни, когда варил борщ.
— Борщ будет!
Гажалов всегда назначал самый поздний час явки к столу. Борщ разливали в необычайную посуду. В Ободовку, в местную кооперацию завезли партию белых эмалированных плевательниц. Долго лежали они на полках и в окне кооперации. Коммунары показали пример местному населению и первыми купили плевательницы как удобную вместительную посуду, вполне соответствующую их аппетиту.
На время трапезы размещались в разных концах комнаты, на той же двуспальной кровати и на двери, где спал Петиков. Комната в такое время казалась особенно тесной, точно от борща люди становились шире.
Особенно угощали новых коммунаров [Уитова], Овечкина и Боярчука, который вступил в коммуну с таким условием: "останусь, если харч подходящий будет".
— Ну как? Гажалов смотрел прямо в переносицу Боярчука и подливал борщ ему и его "рифме" Опенчуку.
Опенчук пришел в коммуну в рваной домотканой одежде. На следующий же день он без всяких церемоний сменил свой эскадрон заплат и дыр на красные галифе Левицкого.
А Левицкий без всякого сожаления влез в первые попавшиеся брюки, когда-то принадлежавшие франту Дрыге.
Засовывая брюки в сапоги, объяснял Опенчуку его работу в коммуне. А Опенчук был поглощен шириной красных галифе. В них он чувствовал себя уже в том самом коммунизме с электростанциями, о которых говорили накануне вечером.
Но чаще всего Опенчуку и Ваське Петрову приходилось ночевать в магазине. Их постелью было сыпучее богатство коммуны, которого должно было хватить, обязательно должно было хватить до будущего урожая. Опенчук и Петров караулили зерно. А Максимов караульщиков еще и запирал, так, на всякий случай. Сторожа спали крепко. Максимов думал, что если что случится, ребята такой "тарарам" подымут, что он обязательно услышит.
Трудно было привыкнуть Опенчуку к нездешнему разговору коммунаров. Опенчук все свои восемнадцать лет прожил в Ободовке. Жил он без отца, работал у кулаков, нанимался дрова рубить. Займет мать два пуда жита, а потом за это Опенчуку полдесятины сжать надо.
— Чего туда идешь, не балакают они а лякают, — говорили ему. — Там, в коммуне, шарлатаны собрались, убьют тобя в коммуне. Левицкий встретил Опенчука в лесу. Левицкий всех задевал разговором, спрашивал о жизни и умел так слушать людей, так понимающе улыбался, что потом человек всегда ждал нового разговора. Опенчук доверился Левицкому: знает он, какой жизнь должна быть, да и кроме того — в коммуне каждый день мамалыга и кофе с помидорами.
Пришел Опенчук в коммуну вечером, когда все коммунары... бегали по комнате.
Ударили заморозки, и только тогда спохватились, что нет ни печки ни дров. Дымоход забит. В холоде хорошо было тем, кто спал на двуспальной кровати.
Жизнь в коммуне Опенчук начал с добывания топлива. Он выполнил задание Левицкого, но скоро разочаровался в коммуне и коммунизме: Левицкий собрался уезжать и снова влез в свои красные галифе. С тех пор Опенчук стал одевать их только по воскресеньям.
Под двуспальной кроватью стояло несколько пар сапог, ботинок и постолы. В коммуне не соблюдали размеров обуви. Каждый одевал ту пару, до которой было ближе рукой достать. Узкой обуви не было, а если была бы, ее немедленно разносили бы. Каждый день кто-нибудь оставался "в портянках". Один день Опенчук в сапогах, председатель же коммуны Левицкий с усердием завертывал ноги в портянки.
В первые солнечные осенние дни коммунары ходили в трусиках, о чем говорили во "второк" на базаре: "Бессарабы голые беснуются у нас".
С отутюженных брюк удалилась вначале целомудренная складка, а потом постепенно и манжеты. Брюки из гардероба семи студентов стали достоянием всей коммуны, так же как и гребешки, ремни зажигалки. Ремни однажды из всех брюк похитил Гомонюк. Они пошли в дело, в упряжь. Стали с тех пор в коммуне повязываться веревками. Непривычно было бойцам ходить не подпоясанными.
Овечкин отрезал конец одной штанины и сделал из нее коллективный кисет для табака. Он повесил его над дверью.
Совет коммуны вынес постановление изъять из индивидуального плльзования полотенца. У кисета повесили общее, одно на всех.
Умывались из бочки, окатывая друг друга водой из ведра.
...Коли не вспахать землю под зябь, не засеять вспаханные гектары озимью... не быть коммуне.
(нет одной страницы)
В этот же день в коммуну приехал Котовский вместе с командиром и комиссаром 9-й дивизии и корпусным ветеринарным врачом. Осмотрели хозяйство - пустые стойла, конюшни. Вошли в комнату коммунаров, осмотрели все ее достопримечательности и вышли в парк. Котовский прилег на брезентовый плащ.
Весть о том, что приехал Григорий Иванович, долшла до работавших в поле. Левицкий и Гажалов прибежали в коммуну, остальные по очереди отрывались от плуга - поговорить по душам с командиром.
Левицкий рассказывал Котовскому о том, как администрация конезавода не желает оставить в коммуне жеребца Бандита, Гажалов же хлопотал - как принять первых гостей коммуны.
— Н-ну, вот, к-коммуну организовали. Т-теперь на очереди молдавская р-республика. Всю военную кооперацию рупь за рупь передаем молодой м-молдавской республике. Пусть знают на т-том берегу Днестра, как бессарабцы строят свое хозяйство. Если н-нельзя коней напоить в Пруту, покажем поля и трактора.
В те дни в молдавских селах на сходах молдаване требовали объединить их, создать в Приднестровье молдавскую республику. Котовский докладывал в Совнаркоме Украины об организации республики.
К нему ежедневно приходили сотни писем от старых партизан-бессарабцев, от всех тех, для кого имя Котовского означало будущее освобождение Бессарабии.
Бессарабская коммуна и Молдавия были сверстниками.
— Вот если бы наш коммун на самый берег Днестра. Это было бы со всех сторон видно. Нужно здесь делать тоже молдавский республика — объяснял Максимов ветеринарному врачу.
— Мы, бессарабцы, в любом месте должны доказать то, о чем говорит Григорий Иванович. И в молдавской республике и на Украине. Я ведь теперь тоже бессарабец. Бессарабец я? — спрашивал Гажалов у Максимова.
— Ты стал суржиком. Ну конечно, бессарабец!
К группе беседующих подбежал коммунар Панаит. То ли он не заметил Котовского, то ли забыл о том, что командир понимает по молдавски, но Панаит прибежал и сказал по-молдавски, чтоб те кому не надо не поняли.
— Белаш в кооперативе ничего в долг не дает. Хотя бы полтинник достать на яйца.
Котовский отвел в сторону Левицкого.
— Денег нет?
— Ни копейки.
Котовский обыскал себя. Вытащил десять рублей.
— Возьми!
— Когда в Умань поеду, вернем.
— Мне-то в-возвращать не н-надо, а вот их (Котовский показал на лежащих в стороне командиров) — они ж в н-нашу коммуну приехали, мы их д-должны как следует принять.
Котовский просматривал наметки будущей дипломной работы Петикова.
— Самое г-главное ты нажимай на свиней. Свинья эт-то станок, это м-машина. К ней подход нужен. Мы должны здесь устроить интервенцию. Завалить м-мясом. Нужно свиней на откорм поставить.
Котовскому нечего было показывать гостям в коммуне, поэтому он показывал им то, что здесь должно быть. В этом ему помогал Левицкий...
Но председатель коммуны говорил и о настоящем.
— У нас нет отдельной одежды, сундуков и сбережений. Мы оаботаем все, сколько кто может и лопаем смотря у кого какой аппетит и что нам Гажалов приготовил.
На этот раз Гажалов приготовил яичницу.
А потом в исполнение своих обязанностей вступил Чорба.
Котовский сидел в углу, он был одет в форму 9-й дивизии. 9-я дивизия стала под командованием комкора недавно, после организации корпуса. Он хотел показать командирам девятой дивизии, с какими парнями сражался он. Какие парни вышли из его родной 3-й бессарабской.
Чорба и Максимов отодвинули в сторону двуспальную постель. Они протянули руки Лупашке. Лупашко сжал кулак Гажалова, круг замкнул Панаит. Они понеслись по комнате, как когда-го плясали в степи у родных деревень.
Запел Чорба песню. И жизнь как песня. Вышел пастух, белые овцы на зеленом косогоре. Счастлив пастух, ни о чем не думает. И песня просторная, как полет. Но разбрелись овцы. Растерял пастух стадо и замирает песня, не слова а отзвуки. Песня сходит на нет.
Но потом прибегают овцы и опять подымается песня на крыльях и поют ее молдаване.
Коммунары взяшлись за руки и раскачивались в такт песне Чорбы, который смотрел на комкора, точно пел Котовский вместе с ним.
Никто не мешал коммунарам, Сверху не прибежали люди унимать их песню. Вчера пьяные голоса, а сегодня песня, песня, которую поют на двух берегах Днестра.
На том берегу Днестра, на юге Бессарабии в Аккерканском уезде в дни, когда организовывалась советская Молдавия и Бессарабская коммуна, крестьяне-бедняки подняли восстание.
Сотни расстрелянных, закопанных живыми, сотни обреченных на пожизненное заключение, в знаменитой тюрьме Дафтан.
Последний отряд повстанцев в триста человек может быть, как раз в те самые часы когда пел Чорба, отступал к Черному морю. Думали спастись, уйдя на рыбацких лодках. Повстанцы добрались до косы, омываемой с одной стороны Черным морем, а с другой - Дунаем. Близки советские берега.
Румынские канонерки артиллерийским и пулеметным огнем в несколько минут смели тотарбунарцев. В Дафтане, в соляных колях татарбунарцы вспоминали о том, как в ночь 16-го сентября на здании примарии (городской думы) был вывешен портрет В.И.Ленина.
... Поздно ночью 16-го сентября 1924 года комкор-2 в сопровождении командиров выехал на машине в Умань. Котовский сидел рядом с шофером. Он слился с машиной и не отрывал глаз от спидометра, где стрелка заканчивала свой круг.
По случаю приглашения в гости к коммунарам Лиза надела монисто и серьги.
За Лизой еще давно, когда части котовцев стояли в Ободовке, ухаживал Гончаренко — один из семи молдавских студентов. Лиза считалась его женой. Она познакомилась с ним на свадьбе у своей подруги. За Лизой не сватались селянские парни: у нее не было приданого.
Она ходила без длинной запаски, мечтая о ней. Отец Лизы сапожничал в Ободовке. Он умер от запоя в престольный праздник в августе 1914 года. Лиза служила в городах прислугой. Ее любили за веселый характер, за черные блестящие глаза.
Когда после революции мать Лизы получила свой надел, Лиза приехала из города. Скучала в селе по длинной киевской улице Крещатику, по правой стороне которого она, повязанная платочком и нарумяненная, смущала помкомвзводов и красноармейцев в выходной паре обмоток.
Лиза не сворачивала с дороги, встречая коммунаров, не смотрела в ноги, как другие селянские девчата, когда они к ней обращались.
Левицкий несколько раз при встречах с Лизой приглашал ее зайти поговорить о деле.
Так вот Лиза нарядилась для этого случая. Она пришла, когда вся коммуна была в сборе. Ужинали. Села Лиза на край скамейки. На огромной сковородке расплывались желтки обильной гажаловской яичницы.
— Так вот громадянка Лиза, нужно нам, чтобы ты нас такой яичницей угощала, а не мы тебя. Варить нам некому. Приехали мы строить коммуну, жить вместе, есть вместе, одеваться. Но вот такие мы все как муж твой, Гончаренко. И ты будешь с нами вместе работать. Да и кроме того тебе здесь с мужем удобнее. Видишь места сколько.
— Я и комнату убирать могу.
— Ну, а если не понравится тебе - уйдешь от нас. А мы тебе за труды заплатим.
— Зачем платить. Я сама к этой жизни хочу. А что греметь на меня в селе будут... Лиза засмеялась и выругалась.
На следующий день Лиза пришла к четырем утра в коммуну.
Она повесила на стену свое нарядное, в крапинках платье и пошла на кухню.
Гажалов готовился к сдаче своих обязанностей. Он стоял на лестнице и белил закопченную стену. — Оставь, сама вымажу.
Лиза стащила Гажалова с лестницы.
— Ну, покажи, где тарелки у тебя, соль где. Обмазался как. А корыто есть? Уж чумазые вы все очень. В это торжественное утро Гажалов прощался со своей поварской специальностью.
— А вот фартука у меня, признаться, не было.
Постаралась в первый день Лиза. Разыскала бурак, пошла на огород, картошку оставленную докопала и приготовила борщ не хуже гажаловского, да еще со сметанкой. А на второе пюре картофельное. Первый раз в коммуне ели второе блюдо.
Больше всех облизывался и ругал сам себя Гажалов.
— Где ж ты раньше была? А ты серьги и побрякушки свои сними, и без того поблазнительный вид имеешь.
— Да, это я понимаю! Товарищ Левицкий, вы меня из коммуны отпустите. Я всю жизнь свою провоевал, хочу чтоб меня наконец баба ласкать стала. Вы меня отпустите, я еще одну бабу в коммуну приведу, — говорил Костенюк.
— Чего ты из помидор, какой блюды готовить умеешь, танцевать джог умеешь? Ты бы нам зеркало принесла. Я люблю сквозь зеркало себя видеть,— Максимов подскакивал, стараясь чтобы Лиза обратила на него особое внимание,
После первого вкусного обеда не помогло умение Лизы. Опять все то же кофе да помидоры, только изредка, если дадут в долг, то яичница с молоком от Царицы. Часто, когда нечего было варить, Лиза, брала косу, пела заковыристые куплеты, выученные на Крещатике, пела и косила бурьян вокруг дома.
Каждый старался помочь Лизе. Даже Левицкий однажды вымыл всю посуду коммуны: три тарелки, две деревянные ложки и большую солонку, оставшуюся от панского сервиза.
В один из воскресных дней, когда все спали, Лиза сняла со всех гвоздиков и подоконников рубашки, дырявые брюки, подштанники, портянки и вынесла целый тюк из комнаты.
Проснувшиеся при первом же движении обнаружили пропажу. Если еще недавно селение боялось коммунаров в трусиках, то как же им теперь показаться на свет божий. Особенно возмущался студент — дипломник киевского университета. Он привык спать голым, но голым трудно продолжать дипломную работу. Забаррикадировался книгой и первым вылез на кухню. Он пытался по каким-то отличительным признакам опознать свой гардероб, мелькающий в мыльной пене, в пару, в быстрых движениях.
В куче белья он откопал свою верхнюю рубашку, которую спас от покушения Лизы.
Весь день коммунары не выходили из комнаты, дожидаясь верхнего и нижнего белья.
— Эй, ты, одетый студент, пойди помоги бабе дров принести — подгоняли коммунары Петикова, а тот среди смеха, максимовских словоизлияний и песен Чорбы продолжал составлять сравнительные данные урожайности по Ободовскому району.
Лиза выстирала всю коммуну. Она была первой кухаркой и первой прачкой. Будто это был какой-то особенный праздник, не обозначенный в календаре, когда коммунары одели, правда не выглаженное, мятое, но чистое белье.
Лиза притащила в комнату свежую солому» На соломе поместилась рядом с мужем своим Гончаренко. Муж-то был один, а заботливость свою бабью отдавала всей коммуне, холостякам, мечтавшим на двуспальной кровати, когда это будут они спать вдвоем с женой, хотя бы и на соломе.
— Нет ли там у тебя какой-нибудь беднячки подруги? Все б тебе здесь веселее было, а то это что: одна корова у нас, одна баба.
Про Лизу говорили в селе, что "вот взяли, мол, бессарабы завалящую девку, со всеми она там, в этой коммуне живет. Мужчин-то там много, а вот кроме нее больше не найдется в селе дуры".
Когда Лиза приходила к матери, бабы и старухи выбегали из хат и кричали ей вслед постыдные слова. Она не отругивалась и только однажды, когда сосед их на всю улицу заорал на нее, Лиза ответила только: "замужняя я, муж у меня не такой как ты чурка безголовая".
В воскресенье, перед всем народом Лиза разгуливала в местечке на площади перед церковью со своим мужем.
Коммунары — непризнанные женихи — узнали, что в соседнем селе женщина хорошая есть, замуж мечтает выйти, потому как с малолетней девчонкой вдовствует.
Пошли в Верховку втроем: Цапа, Дрыга и Блотский.
— Кто ей понравится, или кому она понравится?
— Нам-то она понравится. Вот интересно знать барахла у ней много? Я ни разу в своей жизни на подушках не спал. Если у нее подушек много, на всю коммуну хватит, а то без подушки сны не снятся. А вот Левицкий. Как это он иногда начнет говорить, так будто какой сон рассказывает.
Вдова согласилась пойти замуж в коммуну. Свернули женихи бумажки, Дрыге и Блотскому достались бумажки пустые, Цапе же женщина с девчонкой, хотя он, Цапа, особого желания не имел.
— В чем дело? Все равно другая за меня не пойдет. Все на нас смотрят, что не семейные мы, да Лизку дразнят. Уж очень Лизка наша к коммуне подходящая. Ради ее можно сказать и женюсь, да еще девчонка у вдовы хоть и маленькая, да тоже вроде как женщина — объяснял Цапа свой "выигрыш".
Обратно в коммуну Дрыга и Блотский шли, плотно прижимая к себе подушки. Цапа же нес на руках самую маленькую коммунарку с косичками.
После того, как Цапиха пришла в коммуну, Лебедев притащил с собой жену свои давнюю. Стеснялись они первое время, вместе со всеми на соломе спать. Лебедев устраивался на ночлег под скирдой.
Так увеличивалась коммуна. Когда же нужно было окончательно оформить подписями свое необычное на ободовской земле существование: "организовать по нормальному уставу сельско-хозяйственную коммуну, назвав ее Бессарабской", пришлось кое-кому из коммунаров обмануть государство и расписаться несуществующими фамилиями, так как коммуне не доставало несколько человек до положенного самого наименьшего количества.
Особенно усердствовал Максимов: он выводил огромные буквы рукой Наталки Цаповой.
После этого подольское губернское земельное управление выдало коммунарам "посвидчення":
"Технична Колегия Подгубземуправлиння розгланувши предложену до реестрации справу поришила: основуючись на положення ПКЗС про реестрацию с.г. колективив з 1/VII 1922 року - прийняти до видома статут "бесарабськой сильско-господарьской комуни" в м. Ободивци того ж району, Туульчинськой округияку и вписано в реестр с.г. колективи Подольской губерни.
На ций основи згаданий колектив "Бесарабська с.-г. комуна" мае право приступити до праци, придержуючись затвержденого йому статуту".
Коммунары получили кредит. Гажалов и Колотвин, недавно сменивший свои обязанности ветеринарного фельдшера в полку на ветеринара коммуны, поехали в Запорожье в колонию Хортица за коровами. Они выбирали коров, обязательно тельных, чтоб скорее увеличилось коммунарское стадо.
Но на несколько дней просчитались котовцы. Гажалову пришлось превратиться в акушера. Четыре коровы начали телиться по дороге, в вагоне. "Акушеры" сняли свои шинели и по очереди укутывали новоявленных, подслеповатых, мокрых телят. Стояла бесснежная осень, но по утрам ударяли заморозки. За шинелями сняли и гимнастерки, остались в фуфайках. Ночью один дежурил, другой же спал на соломе рядом с телятами, стараясь прижаться к ним, чтоб и тело свое отдать как шинель.
Гажалов и Колотвин привезли всех телят. Там где стояла одна Царица, поместились Ласковая, Лиза, Смородина, Белянка и Зоринька.
А Костенюка, мечтавшего о том времени, когда будет вволю в коммуне молока, не было среди встречающих стадо: Костенюк пошел жену искать. В селе, что по дороге в Крыжополь, нашел могучую бабу.
Побоялся сразу признаться ей в том, что он коммунар. Приспособили Костенюка для хозяйства. Стал работать он неизвестно для какого общества, а по воскресным дням тащила его за собой супружница к обедне.
Начал Костенюк издалека. О том, что мол, тут недалеко знакомые его "коммунарами" называются, а самого главного там Левицким зовут.
— Пойдем, проведаем друзей старинных, авось и нам что-нибудь от их счастья перепадет.
Костенюкова баба была неуступчивою Она всю жизнь прожила в своем селе, не была даже на станции Крыжополь и по базарам не ездила. Не отпускала она от себя Костенюка.
А Костенюк все отлынивал от хозяйства, целыми днями стоя на дороге, что в Крыжополь идет. Даже в селе весть пошла, что вроде как помешанный он у нее, грязь кругом, а он - муж ее - все на дороге сидит. Наконец дождался Костенюк. Видит, Левицкий по дороге идет. Выскочил Костенюк, к хате подбежал, кулаком по стеклу стучит.
— А мы думали, ты совсем сбежал от нас.
— Какое сбежал, когда она меня не пускает и сама на идет! Ее уговорить надо, товарищ Левицкий! Я тебя уж дней десять на дороге поджидаю! Работящая она баба у меня, а хлеба какие печет!
Костенюк потащил своего председателя в индивидуальную жизнь. Костенючка как раз замешивала хлеба. Костенюк толкнул Левицкого в избу неистово закричал:
— Вот он, сам Левицкий, за нами приехал!
Костенючка обтирала свои огромные руки. Она смотрела на Левицкого, как на невиданное чудо, как на пришествие чудотворца. — Какой гарнесинький! Левицкий улыбнулся. Он понял, что навсегда покорил Костенючку.
Сел на лавку. Костенючка разглядывала его, а Левицкий избу.
— Темно здесь у вас. А у нас в коммуне мы Костенюку лучшую залу в палаце Сабанского освободим. Побелить только придется залу. Это что, разве из такой муки хлеб печь надо.
— Вот у нас, — прибавлял Костенюк, шевелил губами в такт речи Левицкого.
— Так ты собирайся, хлеба испеки, на обратном пути, когда поеду с собой вас возьму.
Левицкий не спрашивал, согласна она или сомневается. Левицкий все решил за нее, за Костенюка. Прощаясь с Костенючкой, он скинул со своих черных, кудрявых волос желтую котовку со сломанным козырьком и со всей решительностью на прощанье покачал в своей небольшой руке Костенючкин кулак как тяжеловесную гирю.
В первый раз в жизни с Костенючкой попрощались как следует. Костенючка так растерялась, что прошло немало часов, пока она, ворочая хлеба в печи, стала ворчать на своего мужая. которого и в ласку и в гнев называла - мелюзгой.
Помог Левицкий Костенюку привезти жену в коммуну.
Пошли по палацу искать подходящую комнату с целыми окнами. Не было целых окон в палаце. Пришлось огромные дыры в окнах заделывать всякой всячиной. Так же как раньше пан Сабанский занимал один весь палац, так и "пан" Костенюк со своей "паншей" долгое время были единственными обитателями трехэтажного здания.
Костенюк работал вместе с Гомонюком на конюшне. Он ведал жеребятами. Жеребят покупали по десять-двенадцать рублей в полках. Для них нужно было Костенюку молоко. На каждого лошенка он утром получал по бутылке молока. Костенюк заменял маток. Наливал молоко в тарелку, подставлял шестинедельным лошенкам свои два пальца. Они принимали их за соски и обсасывая пальцы Костенюка, поглощали молоко. Так вскармливал их Костенюк, пока они не взрослели и не пили самостоятельно.
За Костенюком всегда бегали жеребята. Костенюк носился с ними по полю, а то и ржал своим дискантом, как полагается резвой кобыле.
В селе как бы не замечали коммунаров. Среди коммунарских полей садки кулаков, прислужников Сабанского, Стороженко. Стороженки охраняли свои яблоки и груши от коммунаров. Они заставляли обходить свои владения.
Через сад было ближе в поле, но если кто вздумает пойти через сад, старик Стороженко кидал в коммунаров камнями. Один раз Чорба чуть не вцепился ему в бороду, да вовремя вспомнил Левицкого: не лезть и не драться — мы их по другому уберем.
У Стороженко на Лозах, у Аврама Горанского на Кучегурах говорили:
— Есть степи, идите туда и хозянуйте, идите в херсонскую губернию. А мы воевали, помещика выгнали, дом его не разрушили, чтоб школу здесь устроить. А тут пришли какие-то оборванцы, холостяки, что они построют. Гнать их надо. Мы советскую власть признаем, а коммуну признать не можем.
Селянин Мельник привык возвращаться с местечка в Кочегуры через коммуну. Как-то окликнул его человек в черной косоворотке, с расстегнутым воротом и без шапки.
— Здравствуйте.
Мельник снял шапку.
— Здравствуйте. Куда это вы сейчас?
— До дому.
— До дому. А почему через коммуну до дому ходите? — Отсюда ближе.
— А раньше, при Сабанском, тоже через парк ходили?
— Нет, кругом.
— Ну, а теперь что ж будет, если все мимо нас ходить будут.
— А что теперь. Теперь стены здесь одни. Окна выбиты. Навоз один.
— Ничего, сделаем, все будет. Ну, а ты где живешь?
— На Кочегурах.
— А фамилия?
— Мельник.
— Моя — Гажалов. Познакомимся.
— Что ж ты без шапки ходишь? Коммунар ты, а у тебя шапки нет.
— Это ничего, что нет шапки. Ты вот зайди, посмотри как мы живем.
Мельник свернул с дороги и пошел за Гажаловым.
— Садись, — приглашал Гажалов Мельника, — садись, браток.
— Сажать-то приглашаешь, а на что садиться?
— Садись на что-нибудь.
Гажалов стал рассказывать Мельнику о том, что и где будет устроено в коммуне.
— Ну как, выйдет у нас?
—- Может быть и выйдет.
— А ты нам поможешь?
— Если выйдет что путное, так может и я когда-нибудь пристану.
В семнадцатом году вернулся Мельник в Ободовку. В хате жена и четверо детей. Жинка бледная, худая. Хата не огорожена. Взялся Мельник сапожничать. Сложил новую печку, получил надел земли, стал работать в комитете незаможных селян.
Еще на фронте, когда поп перед боем совершал молебствие: "Идите и дух мой с вами!", понял Мельник, что контузят или оторвут ногу не "духу", а ему, солдату шестой роты. Зародилась в нем мысль, что дух этот заклятый враг человека. И когда пришел в семнадцатом в Ободовку, выпил вина и начал ругать бога.
В селе Гаврилу Мельника называли Гунькой, потому что взял он бабу из фамилии Гуньков. Стали звать его по-бабьи: Гунькой. После же возвращения с фронта Гуньку стали называть в селе антихристом.
С ним не разговаривала родная сестра.
В Калинове, около Винницы, творились в те годы большие чудеса.
Глянет грешный в колодец и ничего не увидит, а тот кто без грехов, сразу увидит в глубине лик божьей матери. Две таких иконы. Одна в Калинниковском колодце, с другой же ходят безгрешные странники. Икону носили по селам. Девчата расплетали косы, хозяева пекли караваи, по случаю прибытия иконы справляли обеды. Шел слух по селам, что тому, кто плохо сказал про божию матерь, "очи обернуло назад".
— Вин хотив бачить наперед, а дивився назад!
Сестра Мельника была при церкви "сестрицей", она встречала икону и готовила угощения.
Как-то пришла она на двор к Мельнику.
— Добрый вечер.
— Где была?
— В церкви.
— А что это горшок большой с собой носишь?
— Обед справляли. Капусту несла.
— Что, матерь божия ваша натощак была, что такой горшок капусты съела?
С ужасом посмотрела сестра на брата. Ждала она, разразится кара - "обернет ему очи назад".
Ушла сестра, заплакала. Больше не о чем ей говорить с Гаврилой-антихристом.
И вот разразилась кара. От кори умерла дочь Мельника.
— Похороним с музыкой, — сказал Мельник.
Родственники не пришли на похороны. Вдвоем с женой хоронил Мельник дочь, за гробом шли местечковые музыканты.
— Не так жалко что умерла, а погано похоронили, — плакала жена Мельника.
Через четыре дня умер другой ребенок.
— Вот они, Мельники, мают вымерти, — говорили соседи.
Сына похоронил Мельник без попа, без музыки, без жены.
Он, "антихрист", сам вырыл яму, сам и закопал. Пил Мельник самогонку, запивал горе и по случаю запоя сделали ему, невозможному человеку, снисхождение. Пригласили его на крестины к брату жены.
Гаврила пил и начал разговаривать о том, почему это брат лучше его живет.
— Звиткиь ты живешь, у тебя полоторы мурги земли, а у меня четыре.
— Куплю-продам.
— Это не правильно.
Мельник порвал сорочку своему деверю. Стал завидовать Мельник деверю. Надо и ему зажить лучше, но не так, чтоб "купить и продать", а руками своими. Как ладный сапог сшить жизнь, выстроить клуню, обзавестись скотом.
Мельник купил себе маленьких бычков, выкормил их, купил воз, яйца менял на дубовые доски.
— Не на то казак гуляет, що мает, а на то, що думает мати, — подбадривал себя Мельник, член комнезама, сельрады, грамотный человек. Антихрист, а разумный!
Выучил Мельник сына плотника шить сапоги, склал ему плотник за ученье клуню.
Откормил поросенка в двенадцать пудов, а двенадцатипудовая свинья - на базаре - корова. Поставил Мельник "корову" в клуню, пригласил деверя на магарыч. Несколько лет не выпивал Мельник, а по случаю "коровы" напился вдрызг, и был его вид радостен хозяйке, потому что стал ее Гаврила наконец хозяином.
...Шел домой Мельник, ободовский середняк, шел и думал о новом своем знакомом, разговорчивом человечке. Шел и думал: "хлопец ничего себе, шустрый. Нехай утворяють коммуну. Это серьезное дело, а главное незнакомое.
Сапожник Димуцкий первый в Ободовке согласился им, "босякам", сапоги починить.
— Хоть немыслимо оборванные, а известно, фронтовики!
Ругал Димуцкий коммуну: — не люди, а сорвиголовы, сегодня сел а завтра улетел. А сапоги-то свои затаскали...
Димуцкий поругивал коммунаров и аккуратно, чтоб попрочней было, ставил рубчики, набойки и если было к чему пришить — подметки.
В ободовские вечера врывались торжественные гимны и песнопения. Ксендз беспрерывно играл на органе. Служка бил в колокола, сзывая верующих. Неизвестно зачем бил, потому что верующих поляков в Ободовке осталось очень немного.
Ксендз райской музыкой услаждал жизнь коммунаров, а может быть, хотел тягучими, уносящимися ввысь звуками вмешаться в помыслы и действия пришельцев.
Gо молдавски ругался Максимов, Левицкий подсчитывал будущие урожаи, Гажалов беседовал с ободовским дядькой Мельником... а орган сопровождал их жизнь. Ксендз не исчез по своей собственной доброй воле с территории коммуны, как поп. Ксендз даже как-то зааинтересовался коммунарами. Сначала он обходил их, наблюдая издали, а Левицкому и Гажалову старался попасться навстречу.
Ксендза прозвали "шпионом". Он неожиданно появлялся то у кузницы, то у молотилки. Он считался человеком со странностями. Странности позволяли ему делать все то, что не позволяется ксендзу.
Он ходил по разрушенному палацу, часто шептал непонятные слова, вскидывал руки, делая гримасы.
Не было Сабанского — остался его ксендз. Лучшие службы в Подолии совершались в костеле пана Сабанского. Ксендзы его служли не только богу, но и самому пану. Молитвы в костеле совершались не по положениям католической церкви, а начинались тогда, когда изволил вставать пан Сабанский.
Перед революцией в Ободовке состоялся "слет ксендзов", они съехались с разных мест правобережной Украины, договаривались о том как влиять на верующих без панской помощи.
Костел с белыми колоннами и евангельскими изречениями на стенах стоял напротив разрушенного палаца так же уверенно и массивно, не считаясь со столетиями.
Ксендз приходил на старое польское кладбище проведать останки Феликсов, Сигизмундов, Станиславов Сабанских. Приходил отвести душу со стариком Папировским, денно и нощно охранявшим каменную "каплицу". Папировский рассаживал цветы на оставленных могилах знатных поляков. Ксендз стоял над ним и спрашивал самого себя:
— Не вернутся ли паны?
Кругом них в тяжелых оцинкованных гробах лежали панские кости и черепа. Папировский оборачивался, показывал пальцем на солнце и говорил бесстрастно.
— Бачишь як высоко? Так и до панов далеко.
И еще рассказывал Папировский ксендзу, как скинул он шапку перед паном Левицким, хотел к нему обратиться "ясновельможный пан", а он ему, старику, велел шапку на голове носить и сам первый с ним, когда встречается, еще издали здоровается.
Ксендз слушал Папировского, шевеля губами.
— Когда они тебя захотят выгнать, ты их сам дручком гони.
После бесед с Папировским он особенно долго играл на органе, должно быть, взывал к небесам и к солнцу на которое так спокойно указывал кладбищенский сторож.
Папировский сторожил панские останки. Лебедев же с пятью собаками всю ночь охранял коммуну.
Лебедеву поручили обязанности сторожа, потому что помнили, как несколько лет тому назад на фронте заснул он в карауле. Застали его спящим, устроили над ним насмешку — без брюк оставили, на всю жизнь простыдили котовца. После этого Лебедев старался доказать, что он и вообще без сна обойтись может. И так привык, что действительно не спал подряд несколько суток.
Лебедев вечером проверял, все ли на месте в небольшом хозяйстве коммуны. Заперты ли замки, не оставил ли кто чего на дворе. А потом часами всматривался в темноту. Осенние ночи были огромны, густая чернота простиралась перед Лебедевым. Он ходил кругом коммуны. Пройдет шаг — прислушается. Осенние ветры обманывали его, били об жесть, но он отличал ветер от тех, кто в такие ночи лезли на крышу палаца за жестью. Жесть крали длясамогонных кубов.
В воскресные дни на помощь Лебедеву и его собакам еще несколько коммунаров занимали посты. Целые сутки охраняли коммуну.
В селе напивались пьяными. В каждой избе по самогонному кубу, а раз уж напьется пьяный, так айда в коммуну "на этих самых бессарабов глядеть*.
Лебедев обходит коммуну, заходит в палац. Он знает каждую ступеньку на винтовых лестницах, вернее знает где нет ступеньки - чтобы не оступиться. Проходит мимо комнаты Костенюка, мимо другой комнаты. Он сам отвоевал ее от грязи и разрушения после того, как жена Маруська позавидовала Костенючке, а ему надоело под скирдой спать.
Лебедев проходит палац. Он идет к короварне, повернул за угол, сейчас, грешным делом, выдоит у Царицы молока кружку. Лебедев завернул за угол и отскочил. Скинул винтовку и выстрелил в воздух.
— Я ищу, мне нужна бессарабская коммуна, товарища Левицкого, щтим молдовенешти!
Лебедев услыхал молдавскую речь. Протянул руку в темноту, пододвинул к себе говорившего человека и поднес к его носу зажигалку.
На выстрел Лебедева сбежались коммунары.
— Э! Бре, почему тихо, — Максимов оглушил тишину своим обычным ежеминутным "бре".
— Молдаван в коммуну пришел, говорит от Котовского.
— Бре, таскай его сюда, хватай его сюда!
Максимов завладел пришельцем. По дороге успел расспросить его обо всем и еще перед дверью начал кричать:
— Да он, понимаешь, города Кишинева, из румынской армии бежал. Его Лебедев в воздух хотел убить. Фамилия Митител.
— Митител, так значит по-молдавски маленький —пояснил Левицкий Гажалову.
В эту ночь больше не ложились. Все смотрели и слушали невысокого, худого парня, который говорил то слишком медленно, то возбуждаясь.
...Рядовой Митител родом из Кишинева вышел из воды. Шел голым по советской эемле, пока не встретился с пограничниками. Митител дрожал. Пограничники накрыли его шинелью. На заставе Митител сел в угол.
— Товарищ начальник, разрешите прикурить, — обратился красноармеец к начальнику заставы.
— Ты вот и ему скрути бумажку. Митител перестал дрожать. С нескрываемым изумлением смотрел он на красноармейца, на первого человека, которого увидал на советской земле.
Мититела отвели в помещение для арестованных перебежчиков — своеобразный карантин для всех, перешедших Днестр. В первые ночи на койке, на новом месте Митителу казалось, что его все еще омывают днестровские волны, месяц ныряет в облачной зыби, шуршат сады, плещет вода. Вот-вот его настигнет румынская пуля, вот-вот он услышит голос своего сержанта...
Сержант бьет всегда одной рукой в нос. Митителу кажется, что его гонят по кругу, заставляют залезать и вылезать из-под койки, изо рта и ушей идет кровь. Не мог спать в первые ночи рядовой Митител. Просыпался и думал о том, как начнет он свою жизнь на этом берегу Днестра.
...В тысяча девятсот двадцать втором году призывная комиссия в городе Кишиневе призала Мититела годным к несению действительной военной службы. Митител, механик кишиневской мельницы, шофер и электротехник, стал румынским солдатом 13-й особой роты. В казарме бессарабец Митител лег на койке по соседству о румыном. Начальство строго следило за тем, чтобы бессарабцы не общались между собой. И в строю обязательно стояли так, чтобы румыны отделяли бессарабцев друг от друга.
Командиры крали у солдат их вещи и казенное имущество. Пропадали палатки, из материалов которых они делали себе костюмы, а за пропажу казенного имущества солдат отдавали под суд. Для того, чтбы избежать суда, нужно было заплатить по крайней мере двести-триста лей. Если узнавали, что у солдата отец виноградарь, если много посылок получает, то у такого обязательно пропадал или затвор, или палатка, или ботинки.
В 4 утра начинался день, застывали на время молитвы, а потом часами как заводные куклы бежали друг за другом с винтовками наперевес по плацу.
Однажды из строя вызвали солдата Когана. Его публично выпороли розгами, а потом командиры взяли по ведру. Начали бить в ведра, пинками заставляя Когана танцевать дикий танец. Он не хотел, его подгоняли розгами.
На следующий день в казармы приехало высокое начальство. Вывели роту. Начальство допытывалось — нет ли жалоб.
Митител шагнул вперед и очень негромко рассказал о том как танцевал Коган.
На следующий день он получил за свою жалобу три дня карцера и 25 палок по рукам. После каждого удара он должен был докладывать своему непосредственному начальнику о том, как танцевал солдат Коган.
Мититела на десять дней посадили в карцер, где нельзя было ни лечь, ни нагнуться, ни сесть. После карцера Мититела заставили мыть в казарме кафельный пол, "а тряпки и мешки ищи сам". Было приказано вымыть ровно в 13 минут. Митител снял с себя кальсоны, начал ими мыть пол. Выполнил приказ, но вечером его опять вызвали, били по морде за то что он "грабит государственное имущество".
Так служил Митител в румынской армии.
Как-то ему удалось поговорить без свидетелей с одним бессарабцем, который умел грамотно писать по-румынски. Ночью они пробрались в канцелярию и подделали себе бланки с отпуском на два месяца. Митител подписался за командира полка.
Через несколько часов он стучался в окно своего дома на окраине города Кишинева. Переодевался в штатское и рассказывал матери о том, как служил королю Фердинанду Ушастому. Мать поставила на стол воду с вареньем.
Митител рассказывал как думает он перебраться в Россию и расспрашивал ее не знает ли она о том, что делается на той стороне Днестра.
В комнату вошел жандарм. Он спросил, не тринадцатый ли это номер дома. Стенку белили и забелили номер. Ему ответили, что Митител здесь не живет, что дом номер тринадцать выходит на другой переулок. Жандарм пошел искать тринадцатый номер. Митител выскочил из дому не попрощавшись, не допивши воды с вареньем. Он побежал за товарищем. С последним отходившим поездом выехали они по направлению к границе.
Слезли за несколько километров. Пошли лесом. К утру дошли до Днестра, замаскировались в кустах. Внизу под ними стоял сторожевой пост. Пограничники шли навстречу друг другу, встречались, потом расходились. Они выбрали момент и кинулись в Днестр.
...Митител шел по советской земле, пока не встретился с пограничниками. Извилистый Днестр остался позади. А когда установили правильность показаний Мититела, он стал гражданином республики. Осталось только выбрать в ней место и определить дальнейшее направление в жизни. Митител искал работу, простаивал часами на бирже труда, пока не заболел тифом.
В больнице доктор посоветовал ему найти Котовского. О Котовском Митител слыхал еще мальчишкой, слыхал о том как нападает он на помещиков и раздает их богатства беднякам. Он пришел на квартиру комкора на костылях. Дверь ему открыл Калька. Митител не выдержал, костыли упали в разные стороны, и грохнулся перед Калькой. Тгот поднял его и донес на руках до дивана.
Потом уж, когда пришел Котовский, рассказывал Митител ему историю своего дезертирства. Котовокяй оставил Мититела у себя, несколько недель поправлялся бессарабец Митител. Ольга Петровна, "мамаша", следила за тем как прибавляет он в весе. Митител второй раз в жизни учился ходить: как бы ощупью с костылями, а потом и без них. Однажды, почувствовав себя очень крепким, он откинул костыли, ему хотелось работать, хотя бы на кухне, помогая Кальке.
Он получил от Котовского галифе, гимнастерку, фуражку, получил напутствие — письмо в коммуну. Он долго искал ее, какой-то дядька показал ему неправильный путь и Митител шел в обратную сторону больше десяти верст. Он не знал, что дядьки нарочно путали людей, искавших коммуну. Мититела несколько раз сбивали с пути, он шел в распутицу, захлюстанный грязью, — "где ж она наконец, эта самая коммуна"... зачернел вечер, а Митител все шел.
Митител продолжал и ночью искать коммуну, пока не столкнулся за углом с Лебедевым.
...Эту ночь не спали в коммуне. Коммунары слушали человека, который еще так недавно подчинялся словам румынской команды. Каждый справлялся, не земляк ли он, не по соседству ли?
У всех у них в Бессарабии остались отцы, матери, сестры, а у кого жены и возлюбленные. Митител не принес вестей от близких, но каждый считал его, переплывшего Днестр, своим близким.
На следующий день Митител наелся соленых помидоров и пошел вместе с Максимовым осматривать хозяйство.
Максимов представил Мититела кузнецу Добжанскому. Добжанский, оставшийся на службе в коммуне, работал в долг, тоже рассчитывая на "будущее" Левицкого. От этого будущего Добжанскому нужно было только одно — жалованье задним числом за проработанные месяцы.
— Слышь бре, вот румынский солдат, он бре будет тебе помогать, он умеет все дыры заделывать, повозка чинить, положим кони на повозка и гайда до кооперации.
Митител остался в мастерской. Старик Добжанский присматривался к "подчиненному", Как доверит он ему сеялку, когда местный селянин Пирожок, который в водопроводных делах смыслит, и то в работе путает.
Для сеялок не хватало триба и шестеренок. Добжанский решил испытать, на что "дезертир" способен. Пусть сам триб сделает.
Митител смастерил себе циркуль, взял метр и начал размечать. Поставил пометку и стал вручную из болванки делать нужную деталь.
Добжанский вначале не смотрел на Мититела. Потом удивился — молчит парень. Обернулся и тотчас сам прекратил работу. Он в Ободовке за всю свою жизнь не видал таких движений. Это взволновало Добжанского больше, чем нашествие котовцев на палац Сабанского.
Он, опытный, старейший и единственный здесь мастер — а этот в первый же день перегнал все его умения, всю его жизнь.
А Митителу понравился старик, ужочень он подпрыгивает забавно, возвращаясь домой из кузницы, и про себя над коммунарами посмеивается.
Митителу поручили отремонтировать водопровод. Исправили мотор на водонапорной башне. Левицкий следит за движениями поршня, а сам думает о другом. Поршень двигается. Теперь дальше.
Ну-ка, повтори за мной, Максимов: век пара - век буржуазии, век электричества - век социализма.
— Социализма, бре две пары. Чем дело.
— И вот теперь, когда у нас будет многопольная система, придется работать напряженней. Пусть лошади не сваливаются от бескормицы, а электрические привода будут двигать электро-плуги. Нвм нужны лампы в несколько сот свечей, молотилки, веялки, сортировки, крупорушки, утюги, сковородки, кастрюльки — на электричестве.
В Америке электричеством доят коров, и мы будем электричеством доить Царицу. Пусть увидят наши селяне, как бессарабские коммунары пустят ток, пусть узнают, пусть узнают, что мы не вкруя в бога, ищем и работаем для них.
Так говорил Левицкий, «пуская ток» в Мититела с Максимовым. Так же говорил он в окружном центре перед человеком, который больше отвечал ему постукиванием костяшек на деревянных счетах.
Левицкий вел переговоры об устройстве электростанции.
... — Три тысячи шестьсот пятьдесят шесть рублей и семьдесят две копейки. Вот если у вас будет эта сумма...
— Но ведь через год с шестисот десятин поля мы при самом осторожном подсчете будем иметь не меньше семидесяти тысяч валовой продукции.
— А через тысячу лет у вас... Но, принимая во внимание электрификацию села, тысячу сейчас на тысячу товара, остальное после пуска станции.
— Мы вам внесем все полностью за два года.
— А если у вас через год будет так много средств, то в крайнем случае можно и через год электростанцию поставить. Вот ваш магнат католик Сабанский и без электричества неплохо жил.
— А как вы, товарищ, выполняете постановление совета народных комиссаров?
— Как будто выполняем, товарищ председатель коммуны.
— А постановление совета народных комиссаров о нашей коммуне?
— О вашей коммуне постановление Совнаркома?
— Да, Совнаркома.
Левицкий протянул небольшую бумажку.
СЛУШАЛИ:
б) О земельных вопросах.
ПОСТАНОВИЛИ:
Отмечая благоприятную обстановку, в которой развивается деятельность бессарабской коммуны, обратить внимание Подольского Губисполкома, Сельмаштреста, Сельхозбанка, Наркомзема и других учреждений и организаций на необходимость оказания поддержки этой коммуне, как имеющей особое значение для демобилизованных красноармейцев и окрестного крестьянского хозяйства.
В Киеве, в Харькове, в Тульчине привыкли к человеку, который, входя в кабинеты и приемные, не просил... он только начинал рассказывать о своей коммуне, которая там, в этой самой, далеко от станции, Ободовке. И в заключение его рассказа всегда само собой получалось так, что долг каждого самому предложить коммуне машины, электростанцию, посуду и оркестр.
Коммуна строит электростанцию. К электрическим делам приспособили Мититела. В коммуне для дальних поездок существовал всего лишь один кожух, когда-то принадлежавший Гажалову, одна зимняя шапка, одни красные шаровары, когда-то принадлежавшие Левицкому.
— Так к нам на прошлой неделе как раз такой же человек, только немного выше вас, в таких же красных шароварах, по такому же делу приезжал.
— Это у нас с ним форма одинаковая, — отвечал Митител.
Митител приехал за электрическими частями, вошел в электротрест, в кабинет председателя. Несколько раз подходил к его столу, но его оттирали другие посетители. Председатель не замечал его, несмотря на цвет галифе. Несколько часов дожидался Митител, когда его наконец заметят, наконец не вытерпел. Взял стул и вместе со стулом предстал перед изумленным взором трестовика.
— Что это вы, гражданин, самовольничаете?
— Нам нужны части. Я из Бессарабской коммуны, уж несколько часов...
— Никаких частей я вам не дам.
— Митител не стал доказывать зарвавшемус я бюрократу. Он только пришел через час в этот же кабинет вместе с представителями облисполкома и обкома.
Всем было предложено по стулу.
Знал бы уважаемый трестовик, что просит у него части для электростанции коммуны человек, который еще недавно не имел права говорить по-русски (15 ударов шомполом по рукам); человек, которого не догнала пуля румынского пограничника. Теперь по праву занимает он здесь свой стул и требует, чтобы появилась над глухим украинским селом огненная надпись: БЕССАРАБСКАЯ КОММУНА.
Митител ездил за частями, устанавливал и обучал Добжанского, как проводить провода.
— Бре, слышь, ты бы еще на такого молдавана ночью на лбу шишку набил, — говорил Максимов Лебедеву.
Но, когда появился в коммуне другой молдаванин, Лебедев отсыпался от часов ночного бодрствования. Никто в коммуне не услыхал и не заметил, как громыхающий воз въехал в ворота. Человек соскочил с воза, привязал клячу к остаткам забора. Отошел в сторону, приложил ладонь к глазам и стал обозревать окружающее. Он не торопился.
Выдернул соломинку из спутанной своей бороды и долго разглядывал ее, потом бросил, топнул ногой и зашагал по направлению к костелу.
Он несколько раз обошел костел, заглянул в окна. Из тяжелых резных дверей вышел ксендз.
— Я кресты привез, здравствуйте, пан богослужитель. Как здесь насчет крестов, каменные кресты у меня.
Ксендз будто не слышал вопроса.
— Как тут много людей умирать собираются, ты бы лучше чем молчать, в своей проповеди своим полякам доказал, что крестами заранее обзаводиться надо. Я тебе кварту вина поставлю в качестве процента, или бесплатно себе любой крест с воза выберешь.
— Ксендз шел дальше не оборачиваясь.
— Тут у нас имеются покупатели, они живут в коммуне, им очень кресты нужны, у них крестов нет. Они у тебя в долг возьмут. Ты подожди, вот с работы скоро придут, они у тебя купят, — произнес ксендз не глядя на вопрошающего. Ксендз шел и не смотрел ни вперед, ни назад, ни в землю.
Крестопродавец почесал кулаком верхнюю губу и пошел к своему возу. Забрался на воз, сгреб солому и растянулся на ней, просунув руку под ближайший крест. Он спал до сумерек, пока не встрепенулся от быстрого прикосновения руки, державшей его за ворот.
— Эй, ты, разбойник на кресте распятый.
Проснувшись, моментально вскочил и уверенно стоя на крестах, начал выкрикивать:
— А ну, продаю кресты! И на муку меняю, кому продать? Все равно помирать будете, крест придется ставить.
— Кресты продаешь? На что мне крест твой. Меня, если я помру, по крайней мере в каплице рядом с паном похоронят. Придется тебе эти кресты для своей могилы оставить. Хоть и оброс ты, а узнать тебя можно!
Лозинский спрыгнул с воза. Хотя он только что орал во всю мощь, но окончательно проснулся уже на земле.
— Ну, а орден куда дел?
— Орден, — Лозинский опустил руку в карман, — вот он, орден. Только завертку потерял, в кармане он у меня бултыхается, да и к занятию моему сегодняшнему вроде как не подходящий.
— Одень орден, а то к ребятам не поведу. Ну а крестик маленький еще на шею не нацепил? — стыдил краснознаменец Гажалов краснознаменца и крестовозца Лозинского.
Это была вторая их встреча, первый же раз они познакомились на польском фронте при следующих обстоятельствах.
Лозинский возвращался с разведки. Мечтал — поскорей бы дорваться до котелка. Видит собрались командиры, картошку пекут. Лозинский слез с коня, протянул руку за картошкой, а ему кричит толстый человек:
— Кто разрешил картошку брать?
— Что тебе, жалко?
— Для таких как ты жалко.
— Если жалко, на жри гад проклятый! — Лозинский размахнулся и залепил картошкой все лицо "гада проклятого".
Через несколько дней его вызвали в особый отдел.
Лозинский зарядил наган, карабин, взял бомбу, оседлал коня и отправился по вызову. Подъехал к особому отделу. Видит, дом под жестью, сидит на подоконнике человек и смеется, должно быть, над ним.
— Тут особый отдел?
— Тут.
— Кто меня вызывал?
— А ваша фамилия?
— Фамилия моя Лозинский.
— Мы вызывали.
— Кто мы?
— Я вызывал.
— Так на что ж ты меня вызывал?
— А ты слезай с коня, заходи.
— Дурных нема, дурные все поженились, чтоб я с коня сошел. Нет, досвиданья. У тебя не было таких как я. Ты меня так не возьмешь, смотри, чтобы руки не ожег.
— Боевой ты парень!
— Ну, некогда мне с тобой возиться. Говори что хочешь, а то сидите здесь и чорт знает за что людей расстреливаете.
— Смотря кого и расстреливаем. Если нужно, сейчас не расстреляем, так в другой раз от кары не уйдет. Слезай с коня!
— Не слезу!
— Ну, так если ты такой неуступчивый, так хоть расскажи как это ты картошкой глаза командирам выпекаешь?
— тебе картошку нужно, а ты меня ищешь. Я бы и тебя ударил, не только его. Четыре дня дрался, с фронта приехал мокрый, а он жалеет мне картошку. Пусть спасибо скажет, что не убил я его. Вот ты тут на окне сидишь, а если б сказали тебе когда ты сморенный был, что картошки ради тебя жалко.
— С такими как ты я вижу опасно дело иметь. Ты вот закури лучше, да пойми как следует, что может и не прав был он, что не угостил тебя, а вот за такие подвиги...
— А когда я гадов рубаю, аж ветер свистит!
— Вот поэтому-то с тобой как с человеком разговаривают.
Гажалов сидел на подоконнике и долгл говорил с Лозинским. Тот все-таки слез с коня и подошел ближе к окну.
— Так больше по такому делу не буду вызывать тебя.
— По такому делу, обещаю. А вообще вижу я, что с вами разговаривать можно, а если бы иначе, то и в вас бомбу бы запустил.
Так встретились в первый раз Гажалов и Лозинский.
Теперь же Лозинский без всякого раздумья оставил свой воз и пошел вслед за Гажаловым. Он молчал. Горевал ли от того, что попал на плохих покупателей, или совестно было за кресты свои, уж лучше опять по картофельному делу поругаться с правильным Гажаловым.
— О, бре! — У, гу, гу, гу!
— Какой худой стал.
— О, го, го!
Гомонюк смотрел на Лозинского и хохотал. Гомонюк не умел хохотать, казалось что если он еще раз раскроет рот, то обязательно захлебнется слюной и воздухом.
А смешно было Гомонюку от того, что никак он не мог забыть как украл он вместе с Лозинским коней командующего войск Украины и Крыма товарища Якира. Выпрягли лошадей, прикрасили их, а когда товарищ Якир пошел искать своих гнедых, стоял с ними рядом и не узнал.
— Ну, а ты на какой вдове женился, батраком ты или кулаком?
— Он божьих дел мастер. — ответил за Лозинского Гажалов.
Ванька Гомонюк не купил у Ваньки Лозинского намогильного креста.
— Хотел тебя Котовский за барахольство твое в расход пустить, выпросили мы тебя, думали боевой ты, а оказался ты бабьим. Мы здесь коммуну строим, а он крестами торгует. Или воз здесь оставь, или придется тебе самому в могилу лезть! Вот дай слово, если ты за советскую власть, что останешься у нас в коммуне, — говорил Иван Ивану.
Дал слово Лозинский.
А через несколько дней приехал со своей женой на станцию Крыжополь. У Таси в руке узелок, в нем одеяло и маленькая подушка.
Пошли пешком в коммуну.
— Ну, теперь не буду больше жить на христовом иждивении. А то был я как баран в аптеке. Там, по крайней мере, ребята свои.
В коммуне для Лозинского нашли отдельную комнату. В ней в первые дни Гажалов хлеб пек, все стены и пол были забрызганы тестом.
Посмотрела Тася.
Будь ты проклят, тут не людям жить, а волкам. Куда привел!
Лозинский не отвечал. Он разделся, побежал за водой. Начал воду лить точно пожар тушит, налил полную комнату водой и пополз на четвереньках — стал пол скоблить.
Жена сидела на своем узелке напротив двери. Когда кончил необычную свою работу Лозинский, позвал ее. Несколько дней Тася не выходила из комнаты. Не хотела она на люди показываться.
Лозинский смастерил козлы, на них положил дверь, на дверь солому. Тася сидела на соломе, не отвечала на вопросы своего красноорденца, а он все старался, принес ей на ужин кофе с мамалыгой.
Ночью он повернулся на своей новой постели, разломались козлы, упала дверь — так и ахнула Таська! Падая, Лозинский ушиб ее. А пока опять заново приготовлял постель, чинил козлы, смотрит — нет жены. Постель готова, а жены нет. Выбежал на улицу Лозинский, спрашивает ночного, не видал ли женщину.
— Только что вышла какая-то, в парк пошла.
Побежал Лозинский. В селе догнал Тасю.
— Куда идешь?
— Иду в деревню где я жила, что буду мучиться в этой коммуне. Не коммуна, а какое-то несчастье. Ни кровати, ни двери, днем работать и ночью спокою нет.
Лозинский отошел. Кругом темнота, хотел размахнуться... вспомнил, ведь только что падал да ушиб Тасю, вот ей и по заслугам. Взвалил ее на плечи и назад в коммуну.
С женой котовец Лозинский познакомился на фронте. Досталась она, как награда. Раньше завидовал Лозинский всем женатым:
— Куда ни придешь, всюду хозяйка и хозяин лежат. Одеялом накрытые, разговаривают, а мечты мои были — до коих пор воевать буду, под забором спать. Нет, думаю. А женюсь, хоть три, четыре дня будет у меня собственная моя жена и никто не будет иметь никаких претензий.
Четыре дня гулял по селу со своей будущей женой Лозинский. Отвлекал досаду. Гладил ее кучерявые волосы... до тех пор пока Котовский не собрал разведчиков.
— Надо нам Антонова разбить. Мы должны показать себя, ч-что мы кот-товцы.
— Не таких разбивали, — ответил Лозинский, а антоновцев нам на один зуб не хватит. Я, товарищ командир, первым закусить хочу, чтобы как поваром в бою бытьб Когда гости приходят кушать, повар уж всегда сыт.
— Дивитесь ребята, мы приехали приехали сюда показать что мы большевики, что мы бессарабцы. А потом когда их порубаем, то будем жениться. Заберем жинок и поедем на Украину. Ты поезжай вот в этом направлении. Узнай, кто там стоит. Выполнишь — первым жениться будешь, — говорил Котовский Лозинскому, старшему разведчику.
Части антоновцев скрывались в лесах, боясь принять открытый бой с Красной Армией. Уцелевшая от разгрома банда Матюхина, помощника Антонова, ждала подкрепления от донских казаков. Мол, с Дона и Кубани к ним идут на помощь казаки.
В июне месяце 1921 года в оперативных сводках больше не упоминалась бригада Котовского. Котовцы на головы одели папахи, нашили лампасы. Котовский стал атаманом Фроловым. Командиры и комиссары полков — есаулами, командиры — сотниками, эскадроны — сотнями. Сняли котовцы красные звездочки. Разучили казацкие песни. Выслали вперед гонцов, готовились к братанию. Они идут, спасители земли русской! На остриях своих пик несут освобождение!
Каждый котовец превратился в артиста. В этом спектакле они должны были обойтись без суфлера. И у всех роли одинаковые. Если кто проговорится, выдаст — всем гибель.
В селе Димитровская-Кобыленко встретились фроловцы с частями Матюхина. Заходя в хаты, фроловцы при входе молились, осеняли себя большим крестом. В одной из хат атаманы подсчитывали запасы довольствия, винтовки и патроны для похода против большевиков, чтобы уничтожить всяких "котовичей", разных там бессарабских казаков.
В самый разгар представления, после того как адъютант Котовского Алексей Гарри горячо выступил перед матюхинцами от имени анархистов Юга России, взял слово сам атаман Фролов:
— Дов-вольно ломать к-комендию. П-перестрелять эту сволочь, мы котовцы!
Котовский нажал спуск нового тульского нагана - осечка! Кто-то другой выстрелил в лампу. Начался бой. В селе, в избах, где только что обнимались и пили спирт донские казаки и антоновцы, котовцы вытаскивали клинки, стреляли и рубили недавних "братьев".
Лозинскому достался здоровый дядька. Он дрался с ним один на один. Думал: эх, побольше б силы набраться, чтоб сломать его, кусал себе губы — только б сломать, самому остаться живым, чтоб жену забрать, а то будут говорить про нее — с большевиком гуляла... Бился долго, пока в хату не ввалились свои. Хотели бойцы помочь старшему разведчику. Но он отбежал и снова со всего размаха налетел на грузного своего врага. Добил в рукопашном бою. Потом, когда вышли во двор, сказал политруку:
— Ну, а теперь поеду жену забирать.
...На следующий день Лозинский запер свою завоеванную жену в комнате. Тася смотрела в окно на заросшие дорожки парка и думала о том, куда еще завезет ее буйный котовец — все придумывает, чтоб было не так, как у людей.
Лозинский пошел к Гомонюку на конюшню. По дороге встретил ксендза, первым свернул с дороги. А когда тот прошел, плюнул ему вдогонку. — Ну и чорт с ней, пускай если дура в комнате одна сидит. Раз обещал я Гажалову, значит быть посему.
"Почву хозяйство имеет деградированный чернозем, подслаиваемый лессовидными суглинками в качестве подпочвы. Анализ и исследование почвы обязался произвести профессор Киевского сельскохозяйственного института М.М.Годлин. Рельеф, занимаемый почвой — плато, перерезаемое в трех местах небольшими, вполне достаточсными для полевых культур, оврагами. Предварительными исследованиями почва хозяйства отнесена к типу богатых подольских почв" — писал в своих тетрадях Петиков.
— Нужно отправить в Киев образцы ободовской земли на анализ.
— Раз ты кресты возил, так сказать товар весьма оригинальный, то теперь в чемоданах в Киев профессору землю повезешь, — говорил Левицкий Лозинскому, выписывая командировочное удостоверение.
— Землю, так землю!
Петиков выкапывал землю с разных глубин.
— Нужно знать химический состав земли, чтобы обосновать севооборот.
— Отвезу, отвезу. Побольше копай!
С двумя чемоданами отправился Лозинский в Киев. По дороге думал: "А все-таки, земля тяжела. И зачем, собственно говоря, из Ободовки землю в Киев возить. Здесь Украина и там Украина, дожди будут — всюду хорошо уродит."
Показалось Лозинскому — люди делом заняты, а его, уж если он кресты возил, так всякой чепухой нагружают. Он раскрыл чемоданы, высыпал землю и с облегчением сел на станции Крыжополь на первый отходивший поезд в сторону Киева. Теперь он размахивал пустыми чемоданами как фокусник.
Смотрел на то, как убегала земля из-под колес последнего товарного вагона, смотрел и думал что много земли и никто ее в чемоданах не возит. И кроме того размышлял, выйдет ли у них, у ребят, коммуна — а может быть и не выйдет. Тогда все равно кресты придется возить, а уж никак не землю.
В Киеве Лозинский накопал киевской земли, набил ею чемоданы и явился к профессору. Профессор сделал анализ киевской земли, и этот анализ Лозинский отвез в коммуну.
Радовался и удивлялся Петиков... до тех пор, пока не "утешил" его Лозинский, сказав правду.
Петиков забыл о будущих своих ученых степенях, схватил Лозинского за плечи и начал трясти его. Лозинский не знал, вступать ли ему в драку — уж очень удивил его студент своим гневом.
— Бре, надо понять, слышь, мы сеять будем где? В Киеве, или понимаешь в Ободовке? Кресты умел возить, землю не можешь. Я теперь поеду с землей в Киев.
Лозинский старался не попасться на глаза Гажалову. Ночью сам накопал земли, там же где и Петиков, а утром уехал, никого не спросясь обратно к профессору в Киев. На дорогу взял из эениного узелка, из последних своих "крестовых" доходов.
По дороге раздумывал, что как по разному жизнь людей устроена, так и в земле должно быть разница есть. Только не помнил он, чтоб в крестьянском хозяйстве так с землей нянчились. Здесь же это должно быть потому, что иначе Левицкий и Гажалов коммуну не выстроят.
Пока Лозинский разъезжал туда-обратно из Ободовки в Киев, в коммуне готовились к открытию электростанции и официальному открытию коммуны, к празднованию 7-й годовщины Октябрьской революции.
Совет бессарабской сельско-хозяйственной коммуны при селе Ободовка просит Вас посетить открытие электрической станции, каковое сбудется 9-го ноября с.г. Для прибывающих гостей по железной дороге будут высланы на станцию Крыжополь лошади.
Председатель Сель-коммуны Левицкий.
Прибытие поездов на ст. Крыжополь:
Киев - Одесса № 3 — 22 1/2 час. 8-го ноября
Москва - Одесса № 7 — 2 час. 9-го ноября.
Товарно-пассажирский 15 час. 9-го ноября."
К торжественной дате отремонтировали одну из комнат. Поставили у окон плюшевые кресла и мебель, которую в свое время заблаговременно внес в опись имущества Лупашко. Посередине комнаты поставили большой стол, а на столе папиросы, табак и бумажки.
Дрыга и Гончаренко рисовали плакаты, на которых по схемам Петикова объяснялась девятипольная система земледелия. Плакаты об электрификации Лозинский заказал художнику на сахарном заводе.
Приглашения разосланы в область, в район, в корпус и родные дивизии.
На открытие электростанции приехал представитель газеты "Червонная Армия", делегаты от сельсоветов. На этот раз и Лозинский поспел вовремя с самым достоверным анализом ободовской земли.
В 9 часов вечера включили рубильник. Медленно пробился свет в огромную лампу на столбе посередине двора коммуны. Зажглись лампочки в гостиной и в хатах. Коммуна к открытию электростанции электрифицировала хаты бедняков на одной из близлежащих улиц.
Селяне выбежали из хат, они боялись, не сгорят ли от лампочек их хаты. Побежали в коммуну, над которой занесли бессарабцы светящуюся точку в небо.
Пока продолжалась торжественная часть, Митител, вооруженный плоскогубцами, заканчивал монтаж электростанции.
Левицкий огласил приветственные телеграммы от председателя Реввоенсовета республики тов. Фрунзе и командира 3-го кавалерийского корпуса имени Совнаркома Украины товарища Котовского.
Лиза Гончаренко, Лебедева, Цапова, Костенючка, Лозинская в красных платочках, которые они надели в первый раз в жизни, сидели на скамейках среди гостей. Белые кожухи селян никогда еще не выглядели в Ободовке такими белыми, точно их заново выкрасил электрический свет.
Левицкий говорил тридцати коммунарам и гостям о том, как деревня до сих пор сидит при лучине и от этой лучины не видно ничего дальше порога своей хаты. Говорил о скотине, которая ходит в очесе, о том как надо бороться с сорняками. О ранних парах, о сортировке семян, о том сколько процентов придется платить Англии и на что пойдет этот заем, о том как надо улучшить комитеты крестьянской взаимопомощи, о том как земледельцы - коллективисты хотят преобразовать селянскую жизнь. Левицкий говорил об электричестве, о кулацкой кабале, о будущем коммуны.
В заключение речи пригласил всех присутствующих зайти сейчас в соседнюю комнату, где будет наглядно показано всем сомневающимся, что может сделать электричество и как будет в будущем в коммуне.
Митител объяснял: — Вот электросковородка. И все смотрели, как поджаривается и пузырится на ней яичница. Подошел к электроутюгу, снял свою тужурку и позволил любопытным провести утюгом по рукаву. Показал Митител и электрический паяльник.
— Может быть кому ведро запаять надо? Приходите в коммуну!
Лиза погладила желающим носовые платки.
А вот особо ценные экспонаты: коптилки из продырявленных пятаков, лампадные фитильки из хат, в которых сегодня зажглись электролампы.
Местечковый оркестр исполнил свадебную кадриль.
С местечка, сахарного завода, села бегут люди. Они хотят видеть собственными глазами, как яичница жарится не на огне.
Левицкий в этот вечер не уставал улыбаться, точно он перелукавил всех сомневающихся и страдавших коммунобоязнью. Костенючка весь вечер не отходила от него. Опенчук прохаживался в красных штанах, Петиков же все объяснял Лозинскому, какие существуют почвы и подпочвы. Потом Петиков подошел к Левицкому.
— Лева, а ты, ты все-таки утопист. Был такой лондонский гражданин и виконт, ученейший муж, Томас Мор. Там у него на острове Утопия время обеда возвещалось трубным звуком, ну а мы в металлическую доску бьем.
— Кто таков Томас Мор, я не слыхал о нем. Может и он нам пригодится. Ты не забудь, Лозинский, пусть ам агроном расскажет об этом гражданине.
Местечковый оркестрисполнял старинную еврейскую свадебную. Максимов и Гомонюк качались на носках.
— Эх, Костенючка, тесно здесь, а то б пустились мы с тобой в пляс.
Левицкий то смотрел на Костенючку, то любовался красными галифе на Опенчуке.
— Да будут вам благоприятны и волны и ветры человечества, — произнес громко Петиков. Он первый покинул торжество. Теперь ему под электрическим светом такую дипломную писать надо...
Гажалов принес электрочайник и вскипятил воду, но селяне не поверили ни ему, ни чайнику. Нет такой силы, которая без огня заставит воду закипеть, да так быстро.
— Это вы горячую воду в чайник налили, потому и закипает!
Гажалов принес холодную воду, опять налили чайник. Мельник и другие опустили в него свои пальцы. Гажалов включил штепсель. Они держали пальцы в чайнике пока не появился пар, и тут Гажалов и чайник восторжествовали: ободовские селяне набрали побольше воздуха и в полном молчании переглядывались друг с другом, смотря, как закипает, бурлит и выплескивается из чайника кипяток.