Соседство с Токарем накладывало отпечаток и на улицу, на которой стояла крытая жестью хата. Тут лушче заметали дворы и сильней раскидывали цвет вишни.
Свое пребывание в Ободовке Токарь объяснял жаждой спокойной жизни. У его матери было много детей. Потап был последним, и токаревская сила ушла в братьев. Потап же Федорович в детстве болел золотухой, и в молодости близкие так и прозвали его золотушным. Потап Федорович служил на военной службе, имел офицерский чин, но не хвастался этим, а когда рассказывал о своих военных подвигах, сам смеялся над своей немолодцеватой фигурой. На стенах у него висели старинные берданки, но никто не помнил, чтобы он хоть раз выезжал на охоту.
Потап Федорович никогда не ходил в белом селянском кожухе. И в осенние дни, когда растекались улицы и прохожие с трудом выдергивали ноги из жидкой засасывающей грязи, он умудрялся ходить в ботинках. Жена гладила ему борта пиджака.
Носивший потертые, но выглаженные пиджаки Потап Федорович любил новые картузы и шляпы. У него особенно блестели козырьки, а в особенные дни он надевал соломенную панаму.
Потап Федорович был комендантом местечка во время погрома. Он не препятствовал, а наблюдал за порядком. Даже в неизбежном должна быть закономерность, подчиненная правилам. Если уж пришло время бить, так надо всех разом, чтоб не осталось свидетелей. Одной пулеметной ленты хватит смести всех Ицке и Хаимов. Они не входили в его, токаревскую жизнь, а только раздражали, заставляли быть осторожным и брезгливым.
Но раз кое-кто остался в живых и могут его проклинать, Потап Федорович приказал выпесь несколько десятков пудов хлеба для вдов и сирот. Собственноручно раздавал небольшие, подрумяненные хлебцы. Пока он, Токарь, будет в Ободовке, никто не помрет с голоду.
О добродетельности Токаря шла молва по еврейским местечкам. Казенный раввин из Тульчина в благодарность за милосердную помощь нанес ему визит. Потап Федорович не отказывался от благодарностей.
Одна из комнат у Потапа Федоровича была оборудована для приема гостей. Потап Федорович обижался, когда к нему не заезжали. У него были друзья и в Харькове и в Москве. Он приглашал к себе на отдых людей с положением, не суетливых, любящих кулебяку и вишневую настойку.
На политические темы он говорил обычно уж тогда, когда за его столом много было съедено и выпито. Сам Потап Федорович, любя собутыльников, не пил. Только макал корки в вино, вишневую же настойку пил по праздникам.
К Потапу Федоровичу приходили его друзья — ободовский присяжный поверенный, ходатай за всех обиженных советской властью; Танашенко, ободовский лесничий — бывший специалист по меду; дьякон местной церкви, окончивший духовную академию. Особое же почтение ему оказывал сам секретарь местного райисполкома.
Потап Федорович начинал свой день с чтения «Бедноты». Он вырезал все новые постановления правительства. С Потапом Федоровичем не решались спорить. Его боялись сердить потому что он, Токарь, живет правильно, не совершает ошибок и не идет на риск.
Пан Сабанский перед отъездом в Польшу несколько часов беседовал с Токарем.
— Буря пройдет. Я приеду. Сохрани мне палац.
Токарь провожал Сабанского до станции. Когда селяне хотели разобрать палац Сабанского (кругом громили бывшие имения), Потап Федорович уговорил дядьков оставить палац для школы. В просторных залах можно устроить образцовые классы. Потап Федорович не мог представить тогда, что охранял интересы не Сабанского, а будущих хозяев палаца — коммунаров-котовцев.
... Раз в месяц в машинном отделении вальцовой мельницы у пруда раздавался продолжительный звонок. Потап Федорович выплачивал жалованье своим служащим. В этот же день они приносили мешки для муки. Выдача жалованья происходила всегда в присутствии хромого Фишмана, ставшего после революци компаньоном Потапа Федоровича.
Механика Яричевского когда-то затянула трансмиссия, скомкала и на всю жизнь оставла изогнутым. Он носил свои руки как две плети, всегда что-то искал. Разводя руками, он опускался еще ниже; кланяясь Токарб, не замечал присутствие второго своего хозяина — Фишмана.
Фишман славился тем, что его нельзя было обмануть. Он держал при сахарном заводе магазин, торговал колбасой, мануфактурой и даже кое-что смыслил по аптекарской части. Фишмен знал, как выгодно надо купить корову. Если на убой, так чтоб было много жира, если для хозяйства так будьте спокойны, слово Фишмана: надо поставить шкалик, и корова окажется дойной.
Приказчики Сабанского круглый год забирали товары из лавки, за деньгами же Фишман сам приходил к пану. Приносил подарок и получал сполна долг. У Фишмана были друзья в Одессе. Он курил благоухающие табаки и от других набожных евреев отличался тем, что любил выпить.
Фишман был фантазером. Токарь хнал законы, Фишман знал как их обходить. У Фишмана друзья, ему верят на "бене-мунес". Он помог Токарю получить обратно в аренду мельницу от сахарного завода. Эту мельницу когда-то арендовал отец Токаря у пана Сабанского.
Фишман не интересовался размолом зерен. Он ведал кабанами, которых держали при мельнице, а кроме кабанов следил за Токарем. Токарь каждый месяц должен в пользу Фишмана отдавать 20%. Фишман подсчитывал доходы своео компаньона, учитывая просчеты. С давних времен на мельнице привыкли взвешивать так, что вместо четырех фунтов мельчика с пуда брать пять и шесть.
У мельницы Фишман открыл отделение своей фирмы. Он продавал водку (верным дядькам - самогон) и закуску.
Потап Федорович уважал неимущих, молол им в долг и одалживал муку. За много верст тянулись подводы на ободовскую мельницу. Здесь и мололи, сюда же и шли поговорить, посмотреть, выпить. Дождаться пока выйдет Токарь и скажет что-нибудь насчет того, как хозяйствовать.
Потап Федорович не замечал коммуны. Он не стеснялся доказывать, что из-за сумасбродной идеи «этих» нельзя осуществить его давнишнюю мечту о школе.
Коммуне Токарь не желал делать уступку, не хотел отказаться от мельчука и коммунарское зерно молол в последнюю очередь. Незримо чувствовали присутствие друг друга разделенные ободовскими улицами Токарь и Левицкий.
Токарь знал, как Левицкий жестоко ругал своих «подчиненных», когда они оставляли бороны и сеялки без присмотра на открытом поле. Токарь не удивлялся мальчишескому виду председателя коммуны. Он много знает. А если знает, если разумный, зачем же обманывает себя и других?
Потап Федорович слышал, как выступал Левицкий на собраниях сельсовета, как издалека подбирался он к дядьке, хватал его за живое, за печку, за галушки. Токарю становилось не по себе, когда ему как-то передавалось увлечение Левицкого. Он ненавидел его и поэтому всегда раскланивался с ним так же почтительно, как раскланивались с ним самим служащие и должники.
Левицкий видел в амбаре Токаря новые, блестящие сеялки и разбрызгиватели. На сараях Токарь развешивал плакаты, которые покупал на сельскохозяйственных выставках.
Коммунарское зерно уплывает к Токарю. Токарь не из палаца как Сабанский, а из хаты под жестью владеет Ободовкой.
Левицкий несколько раз, проходя мимо мельницы, заглядывал в машинное отделение, смотрел в топку паровика, наблюдал за стрелкой давления. Его радовала металлическая дощечка с надписью иностранной фирмы на паровике.
Левицкий и Токарь никогда не вступали в спор. Спор разгорался без их участия, возникал на задворках, проникал в задушевные разговоры у чарки. О нем задумывались в церковной общине и в райкоме партии.
Мельница должна принадлежать коммуне. Нужно перехитрить Токаря. Набраться терпения и заставить его отступить. Нужен рейд, неожиданный наскок — как учил Котовский. В райкоме Левицкий переворачивал законы, за которыми крепко чувствовал себя Токарь, поглощавший тысячи пудов мельчука.
С Левицким соглашались... Но Токарь — исправный арендатор и аккуратный плательщик, у него образцово поставлено дело, к нему не подкопаешься.
Токарю донесли о разговорах в коммуне.
— Я крепкий, меня не так скоро срубить, — сказал Токарь.
Он готовил списки бедняков, которым в неурожайный год не государство помогло, а он сам, Токарь, безвозмездно.
— Сабанский нам палац оставил, Токарь школу хотел устроить, коммунары не дают. Разгромить коммуну. Пан ушел, палац наш. Коммуна Ободовке не нужна. Пусть они уйдут в АМССР, пусть уйдут в Бессарабию.
— Если мельница останется у Токаря, они разлетятся. А если они и мельницу заберут — навсегда останутся в Ободовке, жизни не будет. Так говорили на Кочегурах и Лозах, в Старой и Новой Ободовке.
Фишман на всякий случай решил по душам поговорить с Левицким. Фишман согласен: уступает свою долю, свои 20%, тем более последнее время Потап Федорович ему их не платит.
— Раз он хитрый, надувает меня и мужиков, я помогу вашей коммуне, товарищ Левицкий, я вам сделаю одолжение, вы будете помнить меня, Фишмана. Я стою горой за коммуну, советская власть ничего плохого не сделала еврею, и я хочу помочь советской власти так как моего брата убили в девятнадцатом году. Я даю вам честное слово, что мельница дает в год чистого дохода 10000 пудов хлеба. Вы и ваши дети, товарищ Левицкий, будете иметь что кушать. Вы будете мне благодарны. — так Фишман уговаривал Левицкого.
— А за это вы мне дадите то, что мне полагается, мне много не нужно, я имею себе магазин. Но я хочу тоже чтобы знали, что у меня семья большая, что у меня тоже много детей. Вы понимаете, товарищ Левицкий?
Левицкий не отказывался от разговоров с Фишманом. Или через суд, или через Фишмана.
В окружном партийном комитете слушали доклад о работе коммуны. Как строить ее? Нет таких директив. Что же нужно, как помочь.
— Отбейте нам мельницу. Нам нужны концентрированные корма. Нам надо развивать животноводство. Через мельницу Токарь влияет на село, на бедноту — говорил Левицкий.
Окружной партийный комитет записал в протоколе: «Предоставить мельницу коммуне, поручить Окрисполкому отсудить ее от арендатора».
Гажалов через сельсовет составил акт о том, что арендатор не выполняет своих обязанностей по ремонту. Дело передано в окружной суд. Это должно было быть неожиданным для Токаря. Левицкий устроил так, чтоб самому получить на руки повестку Токарю для явки в суд. Ровно за 24 часа до суда Гомонюк вручил повестку.
Токарь не побледнел и не растерялся. У него много друзей в Ободовке. Он использовал каждую минуту суток. Через несколько минут он уже был в кабинете директора сахарного завода.
— Вот повестка на суд. Вы думаете, это окрисполком? Это дело Левицкого.У меня кончается аренда в мае месяце. В мае вы заберете у меня мельницу. Я выйду из аренды, вы останетесь. А попробуйте, если вам понадобится, отобрать мельницу у коммуны.
В следующие часы Токарь собрал инвентаризационную комиссию. Как раз у Токаря остановился инженер-технолог, обследовавший законсервированный ободовский сахарный завод. Токарь показывал каменное здание мельницы, стропила, пристройки, плотины.
Токарь спешил на суд. Он торопил и Васюкова, и директора совхоза, он советовался с председателем райисполкома.
Токарь вошел в зал суда, раскланялся со свидетелями, улыбнулся Левицкому и сел рядом с Фишманом.
Левицкий от имени сельсовета заявляет гражданам судьям, что Токарь хищнически эксплуатирует мельницу, разрушает государственное предприятие. Над окном паровичного отделения вертикальная трещина, проржавлена крыша.
Фишман шепчет Токарю: — Потап Федорович, ведь он же переглянулся с судьей, у него револьвер; он не грозил вам?
Потап Федорович не слышит Фишмана. Он ждет, пока кончит говорить свидетель. Медленно подымается, вынимает из кармана бумагу и подает ее судье. Он просит приобщить к делу последний акт о состоянии мельницы.
— Вы должны считаться с правовыми нормами. В одном акте мельница скверная, в другом хорошая. Вы должны понять юридическое значение акта за подписью инженеров по сравнению с экспертизой, данной сельсоветом Старой Ободовки, — говорит Токарь.
После Токаря директор Васюков выступает от имени третьего лица: «Ввиду того, что мельница государственная, принадлежит сахарному заводу и находится на его территории, окрисполком не имеет права забрать мельницу. Сахарный завод, если найдет нужным, сам будет пользоваться мельницей.»
— Ввиду вновь возникших обстоятельств, дело слушанием отложить на три дня.
* * *
В первый день после суда Гажалов говорил один на один с Васюковым. Они не договорились. Гажалов сдерживал себя. Схватить бы его за плечи, и если не понимает коммунист... Гажалов притащил Васюкова в областной комитет. Уж если бить, так чтоб секретарь обкома видел.
В обкоме Гажалов отвел в сторону свои руки, точно готовился к прыжку, стоял и смотрел Васюкову в переносицу.
— Как это Токарь приказал директору послать срочно инвентаризационную комиссию, товарищ директор? Расскажите, товарищ Васюков, секретарю обкома, как арендовал вас вместе с мельницей Потап Федорович.
На второй день после суда к делу был приобщен новый документ — о том, что инвентаризация была произведена самовольно, без разрешения директора.
На третий день в Ободовке во всех хатах пили самогонку, пили за Токаря, даже членов комиссии пригласили в гости. Так гуляли в селе только по престольным дням.
— Как полетят они! — Авраам Горанский закладывал два пальца в рот и свистел.
Только в доме Токаря не было гулянки. Он заранее составлял кассационную жалобу в следующую инстанцию, если дело будет решено не по справедливости. Потап Федорович не молился перед образами, перед тем как лечь в жесткую свою постель. Токарь любил спать на жесткой постели. Лег он раньше обыкновенного, колючи же от кладовой передал жене.
— Если кому понадобится, меня не буди. В бочке еще хватит. Яричевский придет, он за меня людей угощает.
Левицкий не мог заснуть, дождаться утра, суда. Лебедев и татомир сторожили коммуну. Он вышел проверить посты. Прошел мимо окон квартиры начальника ободовской милиции. Светятся щели в ставнях, какие-то крики. Левицкий толкает дверь.
Начальник сидит за столом, без сапог. Начальник целится в горлышко бутылки. Рядом за столом согнутый механик Токаря, Яричевский, щурит глаз.
— Пришел в гости, не помешаю? Налейте и мне, а то холодно, — говорит Левицкий. Берет со стола коробку папирос, садится на край и выводит на коробке следующее: «У пьяного начальника милиции винтовку за номером 22731 получил. В.Левицкий.»
— Я пойду закурю.
По дороге к двери Левицкий подымает лежащую на полу винтовку и уходит на улицу, «закурить». Он идет с винтовкой в коммуну. Раздается выстрел. Левицкий не оборачивается. То ли сбил начальник милиции бутылку, то ли промахнулся...
...Ровно в девять утра Потап Федорович Токарь и Виктор Федорович Левицкий прибыли в суд к началу судебного заседания в город Тульчин. Судебное заседание продолжается.
У Потапа Федоровича нет больше документов для приложения к делу. Продолжается допрос свидетеля Левицкого.
— Крыша дырявая, балки в перилах турбинного моста гнилые, в турбинной каменной арке большие скважины, из них сочится вода. Давно бы следовало заделать цементом.
Несколько минут совещались судьи.
— Именем Украинской Социалистической Республики... договор считать расторгнутым. Выдать предварительный исполнительный лист на имущество, находящееся на мельнице.
Токарь вскочил. Он вышел из зала, когда секретарь суда читал еще приговор.
Левицкий задержался в суде на несколько минут. В Тульчин он приехал на подводе, а для обратного пути в Ободовку достал в полку коня. Левицкий торопился. Он пронесся вскачь по тульчинским улицам, выехал на екатерининский тракт и погнал коня. По дороге обогнал Токаря.
Потап Федорович сам правил. Спокойно и уверенно шла гнедая полукровка, за которую когда-то Потап Федорович получил похвальный лист. Потап Федорович окликнул Лозинского. Лозинский замахал рукой и не оборачиваясь мчал дальше. Теперь уж он наверняка будет в Ободовке раньше чем Потап Федорович.
Подлетев к сельсовету, Левицкий передал поводья мальчишке, вбежал, схватил на столе сургуч и печать. — Идите к мельнице!
Левицкий бежал.
Вереница телег стояла у мельницы. Взад и вперед двигались сита раструски. Жернова быстро, но как-то с ленцой, словно их кто подгонял, вертелись в мучном тумане. Яричевский подбрасывал солому в топку парового котла.
— Туши котел!
Такого приказа никогда не слыхал в своей жизни Яричевский.
Когда Потап Федорович въехал в село, ему сразу же сообщили, что сельсовет опечатал мельницу. По дорогам в Балановку, Стратевку, Татаровку, Бондаровку везли дядьки неперемолотое зерно.
Потапа Федоровича обогнал кавалерист. Потапу Федоровичу нужно было всего полчаса для того, чтоб привести в порядок свои дела на мельнице: взять кое-какие части, вывезти зерно. Потап Федорович не поехал на мельницу. Дома его ждал завтрак и Фишман, 20%-й компаньон. Фишман пришел выразить сочувствие. Почему бы не дать человеку несколько советов, особенно после проигранного дела.
— А все-таки у пана Сабанского не было таких управляющих имением, как этот председатель их коммуны.
— Но ничего. В области у них свои люди. Пусть возьмут мельницу, напишут приемочный акт, а мы его кассируем. Посмотрю я как они мне будут через две недели возвращать мельницу, когда я буду составлять приемочный акт.
На следующий день Левицкий, Гажалов, Митител и судебный исполнитель Донильчук в присутствии Токаря принимали мельницу. Левицкий и Митител переговаривались по-молдавски. Токарь и Гажалов их не понимали.
— Он ведь, электромеханик наш, в Кишиневе на мельнице работал. Знаток, можно сказать, — пояснил Гажалов Токарю. — Верно, Потап Федорович?
— Верно.
— А вот смотрите, в беспрерывном винту подающем муку это ребрышко согнуто?
— Шесть ребрышек согнуто.
— Шесть.
Гажалов обследовал пол, пробуя ногой каждую доску.
— Потап Федорович, вот посмотрите, эта доска выгнута?
— Выгнута.
Митител залез на чердак — считать просветы и дырки на крыше.
— Потап Федорович, 117. Можете проверить.
— 117, — записывал Донельчук.
Приемка продолжалась несколько часов. Сначала шутили; улыбался Потап Федорович. Тянулись записи в акте. Потап Федорович не спорил, он никогда так не осматривал свое хозяйство. А вот эти глаза, они видят там, гнде, собственно говоря, ничего нет. Потап Федорович отошел в сторону, говорил — да, пишите, — а потом только кивал и молчал.
— Потап Федорович, на крыше в подсобном помещении не хватает двадцать черепиц. Локомобиль на цементном фундаменте осел.
— Ну, а паровик и мельничные пассы как будто исправны, — добавил Донельчук.
Закончен акт. Длинная вереница недостач, дырок, поломок, царапин. Пошли в райисполком подписываться. Донельчук зачитывал акт. Потап Федорович держал руки в карманах полушубка.
Все смотрели на Потапа Федоровича — вот-вот вытащит он руку из полушубка и уложит их всех по очереди. Лицо Потапа Федоровича было подтянуто и как всегда суховато. В небольшой комнате он смотрел так, как смотрят вглядываясь в горизонт. Только слегка покачивались его руки в карманах полушубка.
— Потап Федорович, подпишитесь. — левицкий протянул Потапу Федоровичу лист для подписи. Токарь вытащил руку из кармана. Он владел каждым движением своего лица, но рука не подчинялась ему. Может быть первый раз в жизни мельник заметил, что у него трясется рука. Перед тем, как поставить свою подпись, Токарь вывел: «Подписываюсь, но в состоянии мельницы указанном в акте во многом не согласен».
Потап Федорович хотел говорить, но слова его так и остались непроизнесенными. Пальцы бились мелкой дрожью. Потап Федорович заплакал. Он смотрел на Левицкого глазами, наполненными мутной влагой.
— Обвели вы меня. Такой акт составили, Виктор Федорович. А право голоса. голоса мне дадите. Ведь я теперь уж не мельник.
Судебный исполнитель Донельчук вручил Потапу Федоровичу копию акта.
* * *
Яричевский не подавал заявления о приеме на службу к новым хозяевам. Никто кроме него в Ободовке не мог работать в машинном отделении. Яричевский не знал, кто и как будет ему платить. Больше не раздастся звонок и Потап Федорович не придет собирать мешки для муки. Первого числа Яричевский пришел к Токарю. Он долго стоял в сенях, пока решился войти. Яричевский ждал.
— Все в полной испарвности, — говорил он Потапу Федоровичу, опустивши руки до самого пола.
Яричевский не получил от Токаря денег, зато привез домой поросенка и на телеге несколько мешков муки.
Коммуна перемалывала свое зерно. Коммунары поджидали дядьков. Совет коммуны вынес постановление: «Как только появится помол на мельнице и будет возможность улучшить питание коров — пригонять их в обеденное время домой для подкормки».
Максимов принимал первых сдатчиков зерна. С бедняков коммуна не берет мельчука! — эта весть разносилась по селам вместе с другой: Потап Федорович у себя дома в пристройке открыл небольшую мельницу, собрал из валявшихся раньше у него частей мотор, работает сам и открыл мельницу, не побоявшись властей.
— Я открыл мельницу для бедных людей, у которых нет лошадей чтоб отвезти зерно на большую мельницу. Я бедным мелю, — объяснял Токарь председателю комнезама Василю Куриленко. Одна мельница, бывшая токаревская, на ставу, другая под навесом, рядом с амбарчиками Потапа Федоровича.
Подводы останавливались на ближних улицах. Токарь не разрешал подвозить к своей мельнице зерно на подводах. И бедняки, и те кто с достатком несколько саженей носили мешки на себе. Но слишком много подвод ждало разгрузки, домашняя мельница Токаря не поспевала за потоком зерна. Ждали часами, а потом многие подъхезжали к большой мельнице, стараясь чтоб Токарь не узнал.
Недавно принятым в партию Максимову и Мокрицкому было поручено слушать и беседовать с народом, дожидавшимся своей очереди для помола. Максимов не преуспевал, так как его речь не понимали дядьки.
Дрыга и Татомир украшали мельницу в дни революционных праздников; для приезжавших на мельницу были приготовлены бумажки и махорка. Покрытые серой мучной пылью люди курили и говорили о политике, налоге, об английском займе, о том, почему коммуна не берет мельчук с бедняков...
Левицкого в те дни в селе называли коммунарским мельником. Село следило за борьбой двух мельниц, за вежливыми поклонами мельника Токаря и «мельника» Левицкого.
Митител исправлял водосточные желоба, заделывал трещины, а в мастерской отделывал шестерню для трансмиссии.
Ванька Петров пас коммунарских бычков, которые не знали правил приличия и залезли в огород к ксендзу. Ксендз гонялся за бычками и Ванькой с палкой, а потом в отмену наказания позвал Петрова к себе в дом и предложил ему устроить представление. Для этого Петров должен привести товарищей. Ваньке это показалось интересным, и ночью он пришел с мальчишками к ксендзу.
Ксендз раздал им длинные, до земли белые халаты и в таком одеянии вывел в парк. Несколько часов носился он с ними по парку, выкрикивая слова, которых не понимал Петров и его товарищи. Должно быть, хотел этим ксендз укрепить свое влияние в коммуне.
О маскараде Петрова узнали на следующий день. Над ним посмеялись. Не смеялся только Дрыга.
— Ничего, вы еще раз пойдите к ксендзу. Я сам пойду. Пусть над нами смеются. Это ксендз здорово придумал.
На следующую ночь Дрыга пришел с мальчишками к ксендзу. Ксендз обрадовался успеху своей деятельности: число его сторонников явно увеличивается. Он раздал халаты, протянул руки, приглашая за собой. Дрыга, казавшийся в необычном облачении колонной, оторвавшейся от палаца, свистнул. Белые видения разбежались по парку. Ксендз остался один.
Утром Дрыга пригласил правление коммуны осмотреть холостяцкую. На дощатых кроватях лежали распоротые халаты, рукава беспомощно спускались вниз. — Сами себе простыни раздобыли, да еще с украшениями, — хвастался Лупашко.
Простыни из ксендзовых халатов были занесены в опись имущества коммуны как трофеи после недавнего поражения Ваньки Петрова.
Нужно изгнать ксендза.
Лозинскому поручили сделать первый дипломатическийц визит к представителю католической церкви. Лозинский отправился к ксендзу попить чай с вареньем.
— Здравствуйте, ксендз. Папаша, поп, как там по-вашему. Чаю приготовьте гостю.
Ксендз не ожидал такой расторопности, а Лозинский, не дожидаясь приглашения, растянулся в кожаном кресле. Одна из прислужниц ксендза принесла на подносе стакан чаю Лозинскому.
— Эй, чернявая, да ты мне не такого чаю давай. Такой я и без тебя достану.
Прислужница пошла за другим чаем для Лозинского.
— Баба как баба. Что женой вам доводится?
— Вы бы хоть шапку сняли — вежливо попросил ксендз.
— А вот знаете, нужно чтоб вы дом срочно освободили, потому что мы сами не имеем где помещаться вместе со своими детьми и внуками. Вот вы здесь со своею женой просторно живете.
Слово «жена» раздражало ксендза больше чем желтая фуражка на затылке его собеседника.
— Что вы на меня так дивитесь. Что бить меня будете!
Не выдержал ксендз, подошел к окну.
— Лезь, сморкач, а то сам тебя выкину.
Хотел Лозинский на месте прикончить священное лицо, но вовремя вспомнил, что не случайно пришел к ксендзу, а задание выполняет. И чтоб от греха подальше, не через окно выпрыгнул, а ушел в двери. И хотелось ему после такого разговора кулаками сбить первое попавшееся дерево.
И вот однажды колокола зазвали в костер еще одного прихожанина. В открытую дверь костела зашел Гажалов. Играет орган. Ксендз поет. При Гажалове он запел вдохновеннее, запел так, будто ничего не замечает, целиком уйдя в молитву.
Гажалов стоял и разглядывал росписи на стенах, а потом постучал по стене, простукивая отдельные плиты, точно исследовал прочность здания. Гажалов не замечал ксендза. Ксендз — гажалова. Первым сдался ксендз. Он зазвонил колокольчиком, снял с себя одеяние и подошел к Гажалову, предлагая ему осмотреть костел.
Гажалов разглядывал реликвии, а сам думал: на какие средства живет ксендз? Ведь за каждую службу приходится доплачивать ему по крайней мере по три рубля. Сказал ксендзу:
— Что вы наших коммунаров обижаете. Лозинский про вас такие страхи рассказывал, говорит выгнали вы его.
— Да разве я могу кого обидеть. Только уж очень прошу чтоб больше ко мне такие, которые голову оторвать могут, не ходили.
— Да, за него отвечать трудно, он человек нервный.
— Так вот вы бы да Левицкий ко мне по вечерам приходили, все-таки мы здесь с вами единственные культурные люди.
Ксендз стал приходить к Левицкому за папиросами и табаком, всячески подчеркивая свое уважение к председателю коммуны.
— Вот, я слыхал, вы красную свадьбу устроили. А знаете, по-моему вы много заимствовали от наших обрядов — говорил он, говорил он, точно жалел, что красную свадьбу дочки головы ободовского комнезама устроили без него.
Ксендз приглашал Левицкого посетить его дом. Как-то Левицкий пришел к ксендзу.
— Товарищ ксендз, вы знаете меня и Гажалова разные Лозинские ругают из-за вас. Вы живете, так сказать, в нашем доме. Надо нам договор заключить, чтоб никто ко мне и к Гажалову придираться не мог. Вы подайте нам заявление, что хотите арендовать дом, а за это обязуетесь произвести текущий ремонт. Большую арендную плату мы с вас за это не возьмем. Мы с гажаловым вас на заседании правления обязательно поддержим.
— Раз поддержите, то пожертвую на детские ясли пять рублей, — любезно ответил ксендз.
Все видели, как Левицкий и ксендз под руу разгуливали по парку коммуны. Левицкий хвастался первыми, только что прибывшими свиньями. А после прогулок он позвал к себе Лозинского и ребят и показал им заявление от ксендза в совет коммуны с просьбой предоставить в аренду дом.
И, принимая во внимание, что ксендз обещал пять рублей на детские ясли, совет коммуны "поддержал" ксендза. Тот признал своим заявлением, что дом не его, что он жил в доме коммуны и ничего не платил.
Левицкий написал два иска. Первый о выселении ксендза, второй о взыскании с него квартплаты.
Так председатель коммуны Левицкий надул ксендза.
«240 рублей, именем Украинской Социалистической Республики...» — этот акт судебный исполнитель принес ксендзу на квартиру. Через несколько дней ксендз перетаскивал свое имущество. Он сам медленно носил книги, свертки, стулья. Он не хотел перегружать себя и не торопился. Думал прожить еще несколько дней бесплатно в социалистическом обществе.
Коммунары помогли ксендзу ускорить его переезд. Ради такого случая Митька Максимов не пожалел спины и, отделывая ногами фигуры кадрили, потащил на себе кровать ксендза.
Ксендз переехал в местечко. Вместо четырех комнат поселился в одной, и тогда верующие обнаружили, что ео прислужницы, так называемые «сестры», вовсе не сестры. Одна из них, Сгурская, даже может считаться его супругой. Верующие застали ксендза на месте «преступления». В этом им помог один из неверующих. Партизан Лозинский устроил так, что лучший прихожанин Папировский с гневом выгонял своего покровителя из Ободовки.
Отомстил Лозинский ксендзу за его обращение. Это было самое постыдное бегство одного из последних представителей оплота Сабанских в Ободовке.
Ободовский костел остался без ксендза. Изредка, на пасху и под рождество, приезжали ксендзы из других мест устраивать службу для десятка оставшихся прихожан. Все реже реже органные песнопения укутывали своей грустью ободовские вечера.
У Левицкого и Гажалова сегодня партийное собрание. В районе пять коммунистов. Председатель райисполкома, начальник районной милиции, директор сахарного завода и они двое, Левицкий и Гажалов. По вопросам общей политики они сходились: правильно оценивали события в Кантоне и роль крестьянских комитетов и сельских кооперативных товариществ. Но ругались, как только речь заходила не о красном флаге, поднятом в Париже над посольством СССР, а об Ободовке, зданиях, правах и обязанностях коммуны и района.
Левицкий и Гажалов стали членами сельсоветов сел Новая Ободовка и Бондаровка. Они взялись за комитеты взаимопомощи, — надо чтобы бедняки помощь получали не на проценты от кулака, а от общества. Несколько раз в неделю ходили в окружающие села, созывали собрания сельсоветов, разъясняли землеустройство, организовывали прокатные пункты и ремонт инвентаря.
Когда Гажалов приходил в Бондаровку, мальчишки, завидя его, бежали по хатам созывать сход. Несколько раз собирали сход помимо воли Гажалова и ему уже приходилось заранее предупреждать что сегодня схода не будет, а пришел он просто так, по делам.
Единственным комсомольцем в районе был долгое время Татомир. Он поступил в коммуну, и его поставили в помощь Лебедеву — охранять богатства. Но, в отличие от Лебедева, Татомиру не было времени спать днем. Он организовал комсомольскую ячейку, первым завербовав Каленя Опенчука. Татомир и Калень приглащали местечкового гармониста и шли в сопровождении «оркестра» на собрание комсомольцев сахарного совхоза.
Как-то коммунару Гончаренко не понравился суп, сваренный его же женой, коммунарской поварихой. Он бросил миску об пол, обдав щами себя и соседей. Стал ругаться на жизнь, Сабанского, Левицкого, Лизу, наподдал сапогом по миске, желая вовсю показать свой норов.
— Поди-ка сюда, что скажу тебе, — позвал его Гажалов.
— Я буду говорить тебе тихо, чтоб никто не слышал, а ты смотри не буянь. Вот тебе бумага, пиши заявление: ухожу из коммуны, по причине плохих щей. Или же (Гажалов говорил нежно, без угрозы в голосе) признайся перед всеми что виноват, налей себе миску и ешь, чтобы все видели.
— Ты это мне что указываешь? Как коммунар, или как товарищ?
— Я коммунар, а указываю тебе как коммунист. Ведь ты же тоже хочешь быть членом партии.
И Гончаренко уступил. Он, только что со злостью швырнувший миску, поднял ее, обтер рукавом и зачерпнул щей черпаком.
Ободовские девки с Лозов в первый раз пришли в коммуну. Они вошли все разом, оглядываясь по сторонам. Их поразил паркетный пол и сломанная статуя у входа. В комнате стояли сохранившиеся панские плюшевые кресла, а на столах сияли большие лампы.
На стене висело огромное, в рост человека зеркало. Зеркало привезли из Умани в подарок от Котовского. Комкор делал перед ним гимнастику. Теперь же в него смотрелись ободовские красавицы.
Гомонюк сидел в углу «гостиной» будто наказанный. К нему подошел Левицкий.
— Ваня, какая тебе здесь нравится?
— Чего тебе? — Гомонюк посмотрел на ноги девчатам.
— Вот видишь сидит черная. Ее сватай, нравится она мне.
— Ну, если нравится, сватай ее сам.
— Ты бы, Ваня, танцевать научился.
Гомонюк продолжал сидеть выпрямившись, смотря или на ноги или поверх голов, а потом поднялся и пошел спать на конюшню.
Через несколько дней он пошел в местечко. Парикмахер затупил бритву о трудный волос. Парикмахер смачивал его вихры одеколоном.
— Лей всю бутылку, — приказал Гомонюк.
Гомонюк запомнил, как ругал его вначале Котовский, когда в экипаже скрипели колеса.
— Я т-тебе мази для к-колес дам. Р-разве это по хозяйски, когда за десять верст слышно, ч-что я на своем экипаже еду.
С тех пор Гомонюк усердно мазал колеса. Ему казалось, что и парикмахер смазывает его как колесо. Теперь он, Гомонюк, приглаженный и благоухающий, может за девками мазать. Он предстал перед своим тезкой, коммунаром Уитовым.
— Ты что, жениться хочешь?
— Левицкий советует.
— И мне велит.
— Она у тебя черная? Если черная, я на ней жениться буду, веди меня к ней.
— Вот это здорово! Ванька Гомонюк на моей невесте жениться хочет! две бутылки за такое дело поставлю.
Уитов считал Гомонюка лучшим конюхом на свете. Сам он был бабником, Гомонюк же признавал единственную женщину — «мамашу» ольгу Петровну, остальных же считал «юбками». Удивление Уитова было сильнее, чем любовь к черненькой селянской девке. Без всяких раздумий решил он уступить ее своему другу.
Они пошли в хату невесты.
— Добрый вечер!
— Добрый вечер.
Уитов поддерживал разговор. Гомонюк сидел напротив, радуясь своему необычному запаху, приглаживал волосы и улыбался. Гомонюк слушал как разговаривает Уитов. Прислушиваясь к разговору, заснул на лавке.
В следующий раз Гомонюк пришел к Насте один.
В хате сидели ее селянские ухажеры.
Гомонюк, никого не замечая, отвел Настю в угол, к образам.
— Я на тебе жениться буду.
— Чорт знает откуда приехал, а мне замуж за тебя итти!
Шесть дней не ходил Гомонюк после этого на село. Потом узнал от Уитова — Настя велела приходить. Пришел он, — она одна в хате. Подвела его к образам.
— Согласна я, только в церкви венчаться должны, батька иначе не позволит.
Долго смотрел на нее Гомонюк, перед тем как сказал:
— Видишь меня, — то что на мне то не мое, можно сказать пользуюсь. Пиджак, штаны, сапоги, ремень. Больше ничего у нас нет. Это раз. И будь ты трижды красавица, я с тобой в церковь не пойду. Свадьбу хочешь гулять — гуляй, а в церковь не пойду.
— Согласна я на слова твои, но из дома прогонят. Не знаю, что батька будет робить.
— Если будешь с батькой жить дальше... было б тебе восемь лет тогда другое дело, живи с батькой, а если тебе семнадцать, какой батька, когда ты сама мама.
Так и не договорились. Велела Настя приходить Гомонюку завтра.
Гомонюк не приходил ни завтра, ни послезавтра. Отец ее узнал о том, что ее коммунары подговаривают. Было у него семь дочерей. Одну за другой каждыйц год выдавал замуж. Настя была последней. Летом ходила она цапать в совхоз бураки, зимой же работала на верстаке, ткала ковры и вышивала полотенца. Плакали по ней парни. Сам Белаш, брат заведующего кооперативом, был среди ее ухажеров.
Отец запер Настю в хате. Только в базарный день выпустил ее, дал денег, баламуты на шею купить. Уитов передал Гомонюку: Анастасия по базару ходит.
левицкий наскочил на Гомонюка:
— Ну что, договорился? Поди сейчас же догони ее.
— Что договариваться, раз-два и дамка!
Гомонюк разыскал на базаре Анастасию.
— Ты свое барахло собери. Я за тобой сегодня вечером приеду.
Вечером запрягли в телегу двух жеребцов, Бандита и Гнедого. Гомонюк взял карабин и наган в карман. Сели с ним на телегу Костенюк и Уитов, помчались по дороге, прямо во двор к Анастасии.
Гомонюк вскочил в хату. Хлопцы сидят человек семь, среди них брат Белаша. Гомонюк подошел к Настиной сестре. — Где она? — не дождался ответа. Подошел к первому хлопцу, рванул его за рубашку.
— А ну, тикай отсюда!
Поняли они, что не шутка. Один за другим утекли из хаты. Гомонюк стоял один в избе, расставив ноги. Он готов был повалить первого попавшегося навстречу. Анастасия, как узнал Уитов, в другой половине хаты собирала рядно, подушки и баламуты. Сестра не давала ей рядно.
— Лучше б ты хозяиновала, на що тоби камуна.
Гомонюк стоял посередине хаты. Он не заметил, как отец Анастасии слезал с печки. А та встала у двери, прижимая к себе подушки. Отец, соскочив с печи, рванул ее за косу, и Гомонюк без раздумий навернул будущему тестю в ухо. Вырвал из рук Анастасии подушки, схватил ее, приподнял и потащил на телегу.
— Разрыдалась девка на руках Гомонюка.
— Скидай барахло, — приказал Гомонюк, — на что оно нам нужно.
— Оставь сундук! — кричали сестры.
Настя оттолкнула Гомонюка, прикрыла собой сундук. Уитов погнал коней. Со всех сторон из хат и из-за заборов смотрели как увозят коммунары Аносиенкину девку.
На дворе коммуны ссадили плачущую Анастасию с телеги, повели ее в «новую хату». Гажалов, Левицкий и Костенючка убирали комнату для Гомонюка. Анастасию поздравил Карабиневич — председатель райисполкома. Поели картошку на «свадьбе». Под управлением Гажалова спели коммунары кавалерийскую песню.
Поздно ночью оставили гости новобрачных.
— Что у тебя рубашка груба. И длинная, до самой земли. Отрезать надо.
Гомонюк положил под голову начищенные сапоги. Быстро заснула после слез Анастасия. Но тут во дворе коммуны раздался выстрел. Гомонюк вскочил, схватился за карабин, переступил через спящую и выскочил босиком во двор. Анастасиевы «женихи» ворвались в коммуну на свадьбу к Гомонюку. Ударили Лебедева обрезом по голове, сбили замок с сарая, вытащили мешки и рассыпали овес по дороге.
Гомонючка услышала крики и выстрелы, узнала голоса своих братьев и ухажеров, подбежала к окну.
Лозинский схватил одного «орла» и перекинул через каменную ограду. Всю ночь продолжалась суета. Гомонюк ернулся в свою комнату на рассвете. Настя сидела на кровати, то есть на брошенной на пол соломе, накрытой шинелью Гомонюка, и вздрагивала.
— На чорта я взял тебя... — сказал ей Гомонюк, падая на солому.
* * *
Коммунарки сбегались встречать новых женщин, поступивших в коммуну. Особенно веселилась Лиза. Она прыгала, смеялась, бесцеремонно разглядывала вещи, развязывала узлы и примеряла платья. Утащила у Гомонючки одну из ее подушек.
В «гостиную» коммуны по-прежнему приходили селянские девки и парни. Стали приходить и местечковые красавицы, модистки, портнихи, дочери торговцев сельтерскими водами, жестянщиков и портных.
Левицкий привез льняное полотно и образцы вышитых украинских рубашек. В гостиной повесили зеркало во весь рост. Это было единственное такое зеркало на многие версты и селения. В коммуну специально приезжали посмотреться в зеркало, увидеть себя во всей красе.
Левицкий одел на себя украинскую рубаху и тоже смотрелся в зеркало. Девушки трогали рубашки, привезенные Левицким, щупали нитки. Левицкий обратился к ним с речью:
— Вот нитки, вот полотно. берите на дом работу, а нам в коммуну будете сдавать. Гомонючка! Умеешь вышивать? Ты девчат должна научить, а потом танцевать будем.
В хатах на Кочегурах и Лозах вышивали дочери ободовских селян полотняные и льняные рубашки для сдачи в коммуну. Такого заработка не было раньше в Ободовке. Но когда приходили в коммуну сдавать рубашки, там уже ждал местечковый оркестр и «барышни» в городских платьях сидели в плюшевых креслах.
Дрыга, Гунько и другие коммунары не хотели больше танцевать с селянскими «бабехами».
— С крестьянками нет никакого удовольствия танцевать.
— А ты танцуй без удовольствия, — говорил Гажалов. — Нам важно чтоб девчата в клуб приходили, а то они местечковых пугаются, по углам прячутся.
В порядке партийной дисциплины комсомольцам и коммунистам предложилои танцевать без устали с селянскими девчатами. Коммунары разносили пригласительные билеты по хатам.
— Мы танцевать будем, так сказать, политически — объяснял Татомир.
Тяжело поворачивались ободовские селянки в длинных, до земли юбках; звенели монисты на их длинных, вышитых сорочках. Неохотно начали танцевать коммунары. Каждый из них был на голову выше своей «дамы». Они танцевали и мазурку и краковяк, а больше всего под свадебную, резкую, неугомонную музыку.
Только один жених не плясал и не прижимал к груди ободовских красавиц. Если уйдет он, потухнут огни коммуны. Он единственный в ободовке владеет всеми электролампочками, как властелин над огнями. Такая уж у него обязанность, скучать в одиночестве. Следить за амперметром и ловить доносящуюся кадриль. От него зависят и танцы и занятия. Потушить бы огни и гулять вместе со всеми. Но никто не будет гулять без света электрических ламп.
Когда гасли огни на коммуной, знали ободовские девушки в местечке и селе — освободился механик.
Для одной из таких девушек, дочери рабочего сахарного завода, окна коммуны были как сигнал. Уходили в темноту окна — значит, Митител скоро будет на сахарном заводе.
Гомонючка белила еще одну комнату, отвоеванную в разрушенном палаце. Сегодня должен Митител привести сюда жену. У нее в квартире на сахарном заводе занавески на окнах висят, и коврики, и цветочки. Привел Митител жену в коммуну, стала дольше работать в зимние вечера коммунарская электростанция; Митител не так уж спешил.
Гомонючка, Цапова, Костенючка осматривали новую женщину в коммуне. Казалась им она белоручкой, жила за папенькиной спиной, а теперь пусть из деревянной миски «кондер» похлебает.
Дося перенесла коврики и цветы из своей комнаты у сахарного завода.
Ее осматривали с ног до головы. Лиза взяла не спрашивая ее шелковый платок и позвала ее работать на кухню. Как-то достали коммунары мануфактуру для своих жен. Каждая должна получить одинаково, а Лиза отнимала у молодой жены Мититела байку.
— Мне одиннадцать метров на юбку нужно, а ты только в коммуну пришла, тебе три хватит.
Женщины шили себе юбки в несколько оборотов. Материя все равно казенная, чем большек полотнище — тем пышнее. Лиза сама сочиняла фасоны, она хотела шить юбки и платья такие же, как носят в городах.
Не ладили женщины с женой Гажалова. Он как-то привез ее из столичного города. Лиза сдувала с ее лица пудру. Она часто жаловалась на головную боль, ходила по коммуне в капоте и пудрилась мукой. Не могли понять коммунары, где это Гажалов, всегда щеголявший в рваной черной рубашке с незастегнутым воротом и ни минуты не сидевший на одном месте, раздобыл такую «кралю».
Она не хотела есть то, что ели все коммунары и приходила на кухню варить себе сладкую морковь.
Гажалов всех женил в коммуне, поздравлял Гомонюка и Мититела, а сам через несколько дней после своей женитьбы дал наряд Костенюку запрячь коней в телегу и подать выезд к его комнате так, чтоб успеть к поезду на станцию Крыжополь. Вывел свою супругу под острые взгляды всего населения коммуны. Помог ей забраться на телегу, кинул вслед несколько «тряпишек», корзинки и зонтик, протянул руку и на прощанье свистнул, подгоняя лошадей.
— Ну вот и все. Расстался со спутницей жизни, — пояснил он свидетелям расставания и позвал своего друга Мишку Довгаля.
— Ну, отправил я мамзелю, ты теперь переезжай жить ко мне. Перетаскивай свое имущество.
Все имущество Довгаля было на нем. Пара австрийских штиблет, галифе, матросская фуфайка и огромный шерстяной платок, заменявший Довгалю меховую доху в морозные дни.
В воскресные дни коммунары ходили в совхоз сахарного завода смотреть кино. На Лозинскую и Гомонючку на всех парах несся поезд, вот-вот он настигнет их.
— Ой, ой! — кричала Гомонючка, отворачивала голову и искала в темноте своего Ваню. После первого киносеанса она целый день не выходила из своей комнаты, сокрушалась, восклицала, а через несколько дней не могла дождаться — пока это опять привезут в Ободовку картину.
В снег, в непогоду бежали коммунары смотреть кино.
Приближался новый год. Много желали себе коммунары и особенно в новом году. Ведь скоро согреет вспаханную землю весеннее солнце. Никто не дает семян, а семена нужно достать, чтоб всходы коммуны были обильнее чем на селянских десятинах. На письменные просьбы о предоставлении семян коммунары получали отказ.
Только акционерное кооперативно-частное общество «Агрономия» согласилось отпустить нужные семена в кредит с условием возврата при первом сборе урожая, с процентами и оплатой разных издержек. 31-го декабря 1924 года в коммуну для обследования кредитоспособности хозяйства приезжал старичок-агроном.
Слишком торопит его председатель коммуны, трудно поспеть за ним агроному. Левицкий показывал ему все, начиная от чердака и кончая вышитыми украинскими рубахами.
В конюшне несколько лошадей. После осенней посевной пришлось продать всех лошадей, недавно полученных в Тульчине, чтобы выкрутиться с долгами и продержаться до весны. А весной снова придется доставать и покупать лошадей.
Левицкий не рассказывал агроному о затруднениях. Особенно о затруднении, которое надо преодолеть сегодня же, через час. Чтобы агроном не растряс свои благие намерения на скрипучей телеге, не рассердился бы за прием коммунаров. А наоборот, мог бы развалившись на бричке думать о своем благоденствии. В коммуне нет брички, чтоб отвезти агронома на вокзал. Лозинский целый день искал по селу бричку.
А у агронома последний раз в 1924 году разболелся живот. Если растрясти его на телеге, проклянет он коммуну и не видать тогда чистосортных семян. С мрачными чувствами провожали коммунары первый год своего существования в Ободовке.
Встреча нового года должна состояться в аомещении пожарного сарая районной пожарной команды. На встречу нового года приехали сахарники. Гомонюк, Лозинский и Максимов пробрались к бричке сахарного совхоза. Выпрягли коней, запрягли коммунарских. Бричка была подана вовремя. Сам Гомонюк, кучер Котовского, везет агронома на станцию.
— С Новым годом!
Сахарники же только в 1925 году обнаружили исчезновение брички. Пришлось им протрястись несколько верст на коммунарской повозке, набитой соломой.
Через несколько дней в Ободовку пришла телеграмма: «Отпускаем гороха "Виктория" ввозимого из Чехо-Словакии экспарцет Шатиловский непосредственно из Шатилова возврат натурой плюс 25%».
И еще одна телеграмма: «Ваш вексель опротестован 2-го уплата Винницкое лесничество Винница лесничий Васнищенко».
Что такое протест векселя?
По телу мурашки, в ушах шумит, волосы дыбом.
Левицкому, Гажалову и Мокрицкому снились цифры. Каждый знает, в этом месяце нужно платить по восьми векселям. Кредиты краткосрочные. В тогдашних планах не были предусмотрены крупные социалистические хозяйства в селах. А коммуне нужны были деньги на постройку, на семена, на машины.
Коммуна коммуной, а налоги надо платить. Как-то вместе с представителями из области приехал в коммуну любопытный человек, все интересовался как урожаи, что посеяли, как работает мельница. Ему все рассказали, он записывал цифры, а потом представился:
— Я новый фининспектор.
Новый фининспектор обложил коммуну котовцев как частное предприятие. Только через полгода коммуне удалось добиться распоряжения о возврате неправильно начисленных сумм и снятия ретивого исполнителя «классовой финансовой политики».
Раньше знали котовцы: наступление в таком-то направлении. Теперь надо атаковать банк, бухгалтеров, нотариусов. Помнить все сроки платежей. Коммуна вовремя платила по векселям. Ни одного дня просрочки. Но как проходили эти дни...
Левицкий, Гажалов и Мокрицкий каждый раз придумывали сложную цепь комбинаций. Сейчас они без особого удовольствия вспоминают свое «вексельное геройство». Целый день ходили по учреждениям.
— Как ваше здоровье?
Знали областные начальники — клянчат хлопцы деньги для своей коммуны. Знал нотариус — если ходят бессарабцы по учреждениям, справляются о здоровье, значит нечем им оплатить вексель. Но все равно за минуту до закрытия конторы вексель будет оплачен.
В день платежа коммунары умудрялись в одном окошке получить деньги на новый кредит, в другом окошке оплатить долги по старому векселю. В Тульчине у них не было денег чтобы пообедать, коммунарам в долг отпускали обеды в столовой, в долг угощали их собеседников во время деловых обедов.
Совершали необычайные сделки, продавали несуществующие товары. Как-то продали даже липовый цвет. В коммуне есть тополя, но нет лип, зато их много растет по дороге от Ободовки к Тульчину, по Екатерининскому тракту. Коммунары показали представителям Госторга липовые деревья в нескольких верстах от города Тульчина и получили аванс в счет будущего липового цвета.
Деньги, взятые под липовый цвет, помогли обернуться. Липовый цвет помог коммуне дать первый заказ на трактора.
А как же протест векселя Винницкого лесничества? Лесничий заранее заготовил свою телеграмму, в то время как коммуна к сроку выплатила 69 рублей. Через несколько дней от того же лесничего пришло отношение: «прошу уплатить 1 рубль 68 копеек за посланную вам телеграмму». Он получил его обратно с такой подписью: «за ложную телеграмму денег не платят, а привлекают к ответственности». Это был единственный случай опротестовывания векселя Бессарабской коммуны.
Потап Федорович Токарь дружил с ободовским лесничим. Он когда-то тоже служил офицером, понимал толк в хозяйстве, разводил свиней и любил охоту. Лесничий посылал на дом Потапу Федоровичу диких уток. Потап Федорович бесплатно молол зерно лесничему. Потап Федорович жаловался лесничему на коммуну, да и лесничий в обиде: при пане Сабанском жил на низу, в одном из домов — все же фонтан и костел рядом, не то что теперь, за несколько верст от села, в деревянном доме. Рядом с Балановским ставом, а не с парком и фонтаном.
Левицкий и Гажалов выехали раздобывать деньги, за главного в коммуне остался Лозинский. Вызвали его как-то вечером в райисполком, показывают предписание в двадцать четыре часа освободить дом внизу для ободовского лесничества.
Лозинский несколько раз прочитал предписание.
— Придется Левицкого и Гажалова подождать.
— Через три часа освободите помещение!
Задумался Лозинский.
— Ну, если так...
Схватил с соседнего стола чернильницу и бухнул ее об пол. Он не умел писать и начал с огромной кляксы на райисполкомовском полу. Размахивал стулом и кричал:
— Мы в этом доме детские ясли устраиваем! У нас бабы тяжелые ходят.
Вместе с райисполкомовским стулом пришел Лозинский в коммуну.
На другой день в контору на бричке приехал новый директор сахарного завода Лайзан.
— Кто тут за Левицкого и Гажалова остался?
— Если насчет детских ясель, не подходи! — заревел на него Лозинский.
— Какие там детские ясли. Вы слушайте хлопцы. Придется вам освободить все эти квартиры. Придется вашей коммуне переехать в другое место. Можете в Верховке свободное помещение занять. А мне негде своих рабочих разместить.
— Я человек от плуга, от сохи, а ты видно и не держался за чепыги, ты видно какого-то другого изделия?
— Приказываю тебе до вечера освободить все помещения. Перебирайтесь в Верховку!
Лозинский подошел вплотную к директору. Схватил его за ремень, подогнул колено и сбросил его со ступенек.
— Мне бить тебя запретили, а то бы отлил тебе пулю, ирод сахарный. Повернулся на каблуках и зашагал не оглядываясь.
Лесничий осматривал сад коммуны. Потом с рулеткой измерял ширину и длину входных дверей дома, который намеревался отобрать у коммуны — пройдет ли сюда дубовый буфет?
Тепло, светло и уютно. Повернул штепсель — лампочка загорелась. Палац, на много верст вид. Хоть и в селе, а вроде как на даче.
— Подумаешь, у них несколько лошадей, коров, да женами обзавелись. В другом месте тоже устроятся.
Нашлись и мотивировки: «нецелесообразность разделения хозяйства между двумя хозяйственными единицами (сах. совхоз и коммуна). Постройки разрушаются, несколько осталось без крыш. Хозяйство ведется не в надлежащем порядке. Наличность возможности перевода коммуны в Верховский сельхоз».
Москва, гостиница Европа, Левицкому.
Особой комиссией Наркомзема отданы лесничеству два дома Тульчин рассматривал для нас. Дома отбирают настроение полдавленное приезжай немедленно.
Москва, гостиница Европа, Левицкому.
Лесничество забирает два дома исполком нажимает забирают сарай тчк данный кредит на покупку сорока коров нельзя использовать нет сарая для коров тчк когда приезжаете Криворучко
Киев, Гажалову
Особой комиссией Наркомзема лесничество забирает два дома тчк исполком нажимает забирают сарай возле больницы негде держать лошадь приходится перегонять нижний сарай предназначенный для коров связи этим нужно отказаться покупки коров Мокрицкий
Москва, гостиница Европа, Левицкому.
совхоз претендует на дома детской исполком контору сарай возле больницы завод требует две тысячи за мельницу первого срок договора возобновит договор сообщи необходим приезд интервенция Мокрицкий.
В тот же день коммуна получила телеграмму из Киева: «Ободовка коммуна. Получил ожог половины тела бане лежу лазарете придется пролежать не менее двух недель векселя понедельник будут Петиковым Виннице не беспокойтесь Левицкий».
А Гажалов в Виннице получил телеграмму: «Векселя завтра утром привезет Петиков правая рука бок пузыри самочувствие хорошее Криворучко просил заехать Киеве больницу Левицкий».
Когда Левицкий в больнице диктовал текст телеграммы, он не знал о том, что сахарный совхоз и лесничество объявили интервенцию коммуне. В Москве Левицкий не жил в гостинице «Европа». Он ночевал ежедневно на скамейке на Брянском вокзале, днем же ходил по учреждениям, рассказывал о коммуне, о перспективах, подсчитывал будущие прибыли.
Проездом через Киев Левицкий отправился в баню. Думал ли он о платеже векселей, рассказывал ли кому-то о чистосортном зерне или просто распарился и размечтался — но он окатил себя из шайки кипятком. Тело председателя коммуны вздулось пузырями, он не мог влезть обратно в свои штаны. Вызвали врача. Левицкий спешил, он должен через полчаса поспеть к поезду, иначе пропадет билет, иначе завтра в Виннице платеж векселей!
Левицкий выл от ожогов и кричал врачам о векселях. Его насильно поместили в больницу. От боли он не мог лежать. Всю еночь бегал по коридору, а дежурный врач пытался догнать его. Левицкий бегал и протяжно выкрикивая отдельные слова объяснял врачу, что ему необходимо немедленно вылечиться.
Слово «коммуна» было непривычно и непонятно врачу, он заинтересовался забинтованным вождем коммуны и его словами, горящими от боли и страстности. А утром на адрес больницы пришли телеграммы из Ободовки. Левицкий, читая их, забыл боль. Дежурный врач не видал еще никогда такого аозбужденного больного.
Левицкий перегородил ему путь к выходу.
— Доктор, пишите!
Доктор записывал и связывал слова ошпаренного человека:
«Будьте спокойны. наверное послезавтра буду в Харькове. Поставлю вопрос высшим правительством партийными органами подготовьтие материалы проделанной работе с начала организации. Случае необходимости телеграфируйте вышлите нарочным. Надо поставить конец дерганиям претензий разрушающих строительство коммуны из личных квартирных удобств. Никому добровольно не сдавайте. Пусть применяют административное выселение информируйте округ положение и предпринимаемых мерах одновременно информирую Москву Левицкий».
Вместо двух недель Левицкий провел в больнице два дня. Это были первые два дня отдыха, которые предоставил Левицкому кипяток, с 1917 года. Врачи смазывали ожоги ихтиоловой мазью, накладывали ватные повязки и компрессы из свинцовой воды. Вся больница знала о том, что в Ободовке забирают здание.
Бесконечно тянулась ночь. левицкий подбегал к окну. Со всех сторон громоздились здания. тысячи огней ползут наверх. Фундаменты домов прочно вставлены в холмы города.
Временами замирает, уходит куда-то вглубь жаркая боль. Левицкий думает о том, как много домов; жильцы вносят квартплату. Низко стелется дым из пекарен, такой же серый, как и рассвет, липнущий к окну.
Левицкий видит небольшой дом внизу, в парке коммуны. Он видит комнаты, гостиную, сарай, из которых он недавно еще лопатой выгребал нечистоты.
Утром Левицкий уговорил кастеляншу выдать ему вещи и белье и удрал из больницы, оставив на клочке бумаги несколько приветственных слов врачам. Он похитил бинт и банку с ихтиоловой мазью.
На вокзале ему трудно было стоять в очереди. Он был похож на раненого, возвращающегося с фронта; подпрыгивал на месте перед окошечком железнодорожной кассы. Он послал несколько телеграмм в коммуну, Тульчин, Винницу. Через десять часов он будет в Харькове разговаривать, требовать, ... мазать себя ихтиоловой мазью.
В Харькове Левицкий требовал выезда в Ободовку особой комиссии для обследования хозяйства коммуны и претензий сахарного совхоза и лесничества. Он объяснял, что в Верховке, куда хотят перевести коммуну, сельскохозяйственная школа уже давно заняла все помещения. Телеграфировал: «Никому здания не сдавать, нажим исполкома и совхоза нарушают нормальное строительство. При продолжении телеграфьте. Будет вмешательство центра.»
Лесничий пригласил в гости Потапа Федоровича, Теносиенко — ободовского присяжного поверенного, секретаря директора и друзей из райисполкома. Теносиенко объяснял, чтог уж если за дело взялся сахаротрест и в округе не мешают, значит решили что можно и без коммуны обойтись. А куда там их переводить будут... в Верховку? Не будут же ради коммуны сельскохозяйственную школу выселять.
Коммуну обследовала комиссия.
Комиссия считает необходимым просить окончательно закончить вопрос с переводом коммуны в другое место, закрепить за ней площадь в 637 десятин вместе с усадьбой и расположенными на ней постройками, т.к. дальнейшие споры отзываются на ведении сельского хозяйства и расширении самого состава коммуны. Отметить безответственное отношение со стороны сахарного совхоза и особенно администратора товарища Гадана. Считать необходимым притянуть виновных к дисуиплинарной ответственности.
Ростройки не разрушаются, а наоборот отремонтированы. Массивы как коммуны так и сах.завода находятся отдельно.
В Верховке нет сельхоза а существует агрошкола, почему о переводе коммуны не приходится думать с хозяйственной стороны и политической.
Потап Федорович, присяжный поверенный Теносиенко лесничий и многие другие в Ободовке готовились провожать коммунаров. Вот, например, хорошо бы врачу занять под квартиру контору коммуны.
РЕШЕНИЕ В ОКОНЧАТЕЛЬНОЙ ФОРМЕ
Именем Украинской Социалистической Республики, Подольская губернская судебная комиссия в публичном заседании, в составе председателя тов. Лойтра, членов товарищей Семенова, Гришкова, Мервы, при секретаре тов. Храновском.
Выслушав доложенное Председателем Подгубземсудкомиссии тов. Лойтром дело по иску УМАНЬСКОГО отделения Сахаротреста к ЦУВОЕНПРОМХОЗУ о передаче сим последним в пользование 3-й Бессарабской Кав.Дивизии Ободовской экономии, площадью в 508 десятин, национализированной для ободовского сахзавода, и принимая во внимание что 1) землепользование бессарабской коммуны основано на распоряжениях Центральной власти и высшего военного командования, что 2) хозяйственная постановка в коммуне дает большие результаты, чем хозяйства сахаропромышленности, оказывая благотворное влияние на все окружающее селянство, а посему и на основании 216 и 217 земельного кодекса ОПРЕДЕЛЯЕТ:
В ИСКЕ САХАРОТРЕСТУ ОТКАЗАТЬ.
Левицкий вошел в кабинет к Гадану.
— Через сколько часов, товарищ директор, коммуну тебе освободить? А счастливым ты на земле родился. Это я тебя ласково сковырнул. Ну, а ты теперь попробуй подняться. Хоть Левицкий и окатил себя кипятком, но и на вас, дураков, шайку вылил. Я недисуиплинированный, мне за это морду бьют. Но про меня нигде не записано, а про тебя сам читал, хотя и неграмотный...
Ты, говорят, на тракторе ездить умеешь, так вот дело к тебе есть. Хочу тоже на тракторе ездить. Приглашаем вас завтра на станцию Крыжополь. И, кроме того, отпустите нам музыку, по случаю завтрашнего прибытия тракторов.
С Одесского порта Митител везет трактора.
На станции Крыжополь собрались сотен селян и местечковых жителей, райисполком в полном составе, председатель сельсовета.
Тракторы прибыли в оттепель, в грязь. Первый раз попали на эти земли серо-голубые американские «Фордзоны», сползли с железнодорожного пакгауза в липкий чернозем.
Максимов сел на один трактор. До обеда он работал на конюшне, а после обеда пришел Гажалов и велел сдать коней другому парню.
— Будешь работать на тракторе.
Максимов знал это слово, он еще на фронте узнал, что существуют трактора. Наступая на Львов, ребята наткнулись на какую-то машину. Обрадовались — захвачен танк! А танк оказался просто сломанным трактором. Ветер гремел его частями. Максимов набросился на трактор, ломал его и доломал. И об этом «большом ляпсусе» вспомнил через несколько лет в Крыжополе, когда первый раз в жизни сел на Фордзон.
Не сел, а вскочил. «Конь» гудел и трещал. Кавалерист хотел пришпорить и понестись рысью, крепко, до боли сжимая руль. Бежавшие сзади ободовские селяне и сами гудели как трактор. Максимов не смотрел назад. Как в атаке — казалось, вот-вот бросят гранату, а трактор заржет. На втором тракторе Митител, объяснивший Максимову на что нажимать и как поворачивать.
На третьем тракторе ехал молдаванин Форня, он тоже первый раз в жизни сел на трактор.
Один из тракторов заехал в лужу.
— Тут тебе и конец! — завопили зрители. Но трактор только разбрызгал грязь. Трактор не жалел своей блестящей американской одежды, вылез из лужи и пошел дальше к Ободовке.
Выехали в поле, и Митител решил продемонстрировать работу тракторов. Прицепили к трактору плуг, скрепили сцепку зеленым деревянным колышком. Митител сел за руль, проехал несколько саженей, и вдруг сзади раздался вопль. Плуг оторвался, сломался зеленый колышек.
— Надули американцы! Вместо железного деревянный всучили а покрасили как железо.
Первые трактора шли в коммуну через села Жебокричка и Бондаровка. За ними бежали мальчишки и седобородые дядьки. Они забегали вперед, смотрели в лицо Максимову, Митителу, Форне. Из Ободовки вышли встречать трактора все жители. В этот день не работали на мельнице, Добжанский оставил свою кузню.
Трактора въехали во двор коммуны. Максимов выключил мотор и спрыгнул как с коня; сейчас поведет он трактор «под уздцы» в конюшню. Трактора действительно поставили в конюшню. Только перед тем как дать им отдых после путешествияч из Америки в Ободовку, председатель райисполкома Карабаневич забрался на трактор и произнес очередную речь.
В эту ночь многим сквозь сон слышался шум тракторов. Максимову казалось, что кровать стала трактором, гремит, сейчас проломит стену — нужно схватить руль.
Весна наступала на Ободовку.
Весну сопровождали телеграммы:
ГАЖАЛОВ ТУЛЬЧИНЕ ОБРАТНО ЗАЕДЕТ КАПУСТИН ШЕСТЬДЕСЯТ ЛОШАДЕЙ ПОЛУЧИЛ ДВАДЦАТОГО ПЛАТЕЖИ МАРТА ТОЛЬКО 850 ТЧК ПРОДАЖЕЙ ВОЛОВ СЛЕДУЕТ ОБОЖДАТЬ ТРАКТОРА РАБОТАЮТ ОТЛИЧНО КАЖДЫЙ ТРИ ДЕСЯТИНЫ ЛЮДЕЙ ДЕВЯНОСТО ЧЕЛОВЕК РЯДОВЫХ СЕЯЛОК ЧЕТЫРЕ ТЧК ВИНСОЮЗ ЗАГРУЗИЛ 12 КОМПЛЕКТОВ БОРОН 12 ПОЛОЛЬНИКОВ КОМБИНИРОВАННЫХ СЕЯЛОК 17 РЯДОВЫХ НЕТ ТЧК ПРЕДЛАГАЕТ 19 И 21 РЯДНЫЕ ЧЕТЫРЕ ШТУКИ СОГЛАСИЕ ПРОСИТ ТЕЛЕГРАФНО МАКСИМОВ
Зимой, ввиду срочных платежей по краткосрочному кредиту и отсутствия фуража, коммуна продала лошадей. Весной же нужны были лошади, нужны были деньги. Деньги заработали на откорме волов. Весной продали волов, чтобы купить лошадей.
Гажалов должен в Гайсине достать бракованных лошадей. В Умани он получил деньги за волов... и опоздал на поезд. Деньги за лошадей должны быть вручены именно завтра, иначе лошадей заберет другой покупатель.
Гажалов рассовал деньги по карманам и в голенища и пешком пошел за 45 верст в Гайсин. Купил 16 лошадей, погрузил их в вагоны. Лошади отвыкли ездить в вагонах, били копытами об стенки. Гажалов не мог заснуть. В Крыжополе он и еще один парень из Гайсина связали по четыре лошади вместе, к хвостам привязали еще по четыре и так, каждый с восемью лошадьми, отправились в Ободовку.
Гажалов сел на одну лошадь без седла. Сон пригибал его. Одни лошади порывались идти быстрее, другие отставали, иногда проваливались в ямы.
В Жебокричке Гажалов слез с лошади, пошел пешком, держась за постромки. Вот-вот упадет он и заснет. Были минуты, когда не Гажалов вел лошадей, а они его волокли. По размякшей весенней дороге, впадинам, через бурлящие ручьи привел он новых лошадей в коммуну. Среди них были и крепкие кони, и слепые ветераны гражданской войны.
И вот чистосортное зерно сыпется через сошники сеялок в жирную, вспаханную и пробороненную землю.
* * *
Пор постановлению совета коммуны женщин сняли с работы на кухне и в прачечной. Не хватает людей, и женщины должны работать с лошадьми. Им дали старых, слепых коней.
Мокрицкая никак не могла сама сесть на лошадь, ее подсаживала Костенючка. Лозинская брала с собой подушку. От костлявых лошадиных спин трудно было женам коммунаров после работы. В первые дни женщины, после того как слезали с лошадей, не могли стать на ноги и ползком добирались по двору коммуны до постели. В клубе играла музыка, но им было не до танцев.
Некоторые из коммунаров не могли привыкнуть к вежливому обращению со своими женами. Ну, подумаешь, бабы.
Корнюк стащил одеяло своей жены, а она болела воспалением легких. Корнюк не понимал, что это такое за воспаление. Сам врач говорит что легкое воспаление.
— Что даром хлеб ешь! Все работают, — гнал он жену в поле.
Женщины вместо седел стали подкладывать подушки, и котовцы не смеялись над ними.
Максимов боялся дотронуться до карбюратора трактора. Митител заводил все трактора, обучал Лозинского и Гомонюка. Со степи шел необычный для Ободовки треск тракторов. Долгое время с окрестных сел приходили смотреть, как работают коммунары на тракторах. По постановлению совета были отобраны у Косовой и Гажалова единственные в коммуне часы и переданы трактористам.
Трактористы не умывались. Они гордились своей грязью, от них шел крепкий керосиновый запах. Они смотрели на часы и говорили между собой о деталях, о расходе горючего, о дистанции езды между тракторами. Митител обучал их точности работы и многим кмениям.
Трактористам все завидовали. Каждого тракториста утверждали на заседании партийной ячейки.
Мужья на тракторах помогали своим женам на лошадях.
Максимов забыл закрыть картер трактора, вытекло масло, расплавился первый подшипник и выбило крышку. Максимов от огорчения упал, хотел заорать, но проглотил свой крик и пошел за Митителом. Максимов плакал. Ведь только что говорили на митинге о тракторах и вдруг через неделю не мправился трактор с пахотой.
Только несколько человек в коммуне знали о случившемся. Ночью перевезли трактор в коммуну, откомандировали человека в Одессу сварить крышку автогеном. Остальным и селянам объяснили, что трактор послали для агитации в другое село.
Потом потеряли пробки, когда наливали горючее. Сделали деревянные, вышел американский трактор с ободовскими частями.
Трактора выезжали в поле в три утра, возвращались к десяти вечера. К обеду трактористы приезжали в коммуну на тракторах, а селяне приходили смотреть, как «катаются» коммунары.
Третий трактор появился через неделю после «агитационного пробега». Максимов снова сел на него. Он плохо запоминал названия частей, о которых рассказывал Митител, но зато как только закрывал глаза, сразу представлял как они сцеплены друг с другом.
Гомонюк, Лозинский и Максимов скорее привыкли к тракторам, чем Гомонючка и Лозинская к коням. В эту весну Гомонючка изъездила на худой спине коняги свою полноту. Отец сокрушался, сестры говорили «о страданиях Анастасии в неволе». За труд свой получали они только варево — мамалыгу...
Первый раз зазеленели земли коммуны. Летом только и шли разговоры о том, что «зеленя коммуны густей свежей, быстро в рост пошли».
Как-то командиры получили письмо от Котовского.
Дорогие товарищи!
Очень рад слышать о ваших успехах. Рад что вы оправдали все ожидания и перешагнули за них. Ваша коммуна становится вниманием нашего Союза и это должно быть стимулом для всей коммуны по пути к образцу. Теперь вот что: посылаю к вам исключительную девушку, которая рождена для коллектива, для коммуны. Она учительница, она станет коммунаркой. Она всей душой рвется к работе такого характера, как ваша коммуна. Примите ее, эту рожденную для общественной, большой работы девушку и приобретете для своей коммуны большую ценность. Ее мы бы могли устроить учительницей в нашем районе, но повторяю: она рождена для коллектива, для коммуны и только у вас в вашей обстановке она может развернуться и дать много, много ценности. Прошу оказать этой симпатичной общественной работнице братскую встречу и товарищеское отношение.
Я думаю, дорогие друзья, что ввиду того что ваши акции поднимаются все выше и выше, не мешает осенью или зимой, когда я буду в Москве, поднять вопрос об отдаче вам ободовского сах.завода. Этот вопрос придется поставить на повестку дня, хотя вы об этом никому ничего не говорите до момента, когда нужно будет решительно нажать на ЦК и еще на кое-кого. Кооперацию рубль за рубль передал Молдавской республике. Конечно, мы пошли на жертву, чтобы создать материальную базу для нашей молодой республики. Завод получил отдельное юридическое оформление от Совнаркома и Попов является уполномоченным полной доверенностью юридического лица.
Я еду полечиться и осенью заеду к вам. Ну, будьте сильны и здоровы в своем движении вперед. Жму руку всем героям и героиням, образцовым коммунарам. Всегда душой с вами.
Ваш Г.Котовский.
...Летом 1925 года часто шли дожди. Коммунары под проливным дождем возвращались с поля; пришлось прекратить работы. Навстречу бежал Лебедев, он протянул бумажку, съежившуюся от дождевых капель:
ЧЕБАНКЕ УБИТ КОТОВСКИЙ
Шел ливень, коммунары бежали к палацу. «Осенью он приедет»...
Коммунарки не понимали, что случилось. Гомонючка знала, что муж ее — котовец. Знала, что приедет Котовский, и по тому как налились слезами глаза Гомонюка, поняла она — что-то случилось в их жизни.
Вечером, после ужина, коммунары собрались в гостиной. Из стеблей и колосьев сплетены венки.
Где-то далеко от них прогремел одинокий выстрел.
Знали они свист пуль и канонаду. Гомонюк помнит, как раздался грохот, поднялась пыль, забила глаза. Когда же улеглась пыль — Котовского не было на коне. Цвела гречиха, Орлик бежал, вздрагивая ушами. Котовский приподнялся на локте, он был контужен. Бригада рвалась в бой...
Лозинский рассказал о том, как под Ленинградом Котовский заболел, температура поднялась выше сорока. А он смеялся: «Меня болезнь не возьмет, я ее силой перешибу». Сбросил рубашку и стал делать, как всегда, гимнастику, а потом облился ведром холодной воды и съел курицу. КОтовский перенес тогда вместе и сыпной тиф и воспаление легких.
Рассказал и о том, как однажды прибыл в полк новый командир, не бывавший в боях. Во время боя Котовский схватил его лошадь за поводья и выехал с ним вперед под обстрел.
Гажалов рассказал, как в боя в тамбовских лесах Котовского ранило, пуля расщепила плечевую кость. Врачи говорили что кость срастется неправильно. Только если тянуть все время локоть вниз, будет действовать рука Котовского. Котовский привязал к раненой руке полупудовую гирю и ходил с ней, пересиливая боль, полтора месяца.
Огромный, грузный, слегка заикающийся, он подчинял себе. Рядом с ним люди забывали страх смерти. Те кто был выше ростом, все равно казались перед ним маленькими. Коммунары верили в его помощь; он подбадривал, заставлял верить.
От членов партии он требовал, чтоб были они всегда впереди. Жестоко карал тех, кто обижал мирных жителей.
Перед боем учил бойцов:
— С н-набитым желудком врага н-не возьмешь.
Котовский ненавидел трусов, он называл их «вороньим кормом». Бесстрашный командир смело нес свою жизнь навстречу вражеским пулям и клинкам и побеждал.
В этот день плакали старые бойцы ппервый раз со времен детства. Только Гомонюк хотел — а не мог. Он пошел на конюшню, сообщить весть лошадям. Гомонюк видел как умирают люди. Лозинский отбил в бою тело своего крестного брата, взял с собой на седло. От усталости на первой стоянке свалился наземь и заснул, обнимая труп брата.
В грязь и распутицу, в знойные дни, в песках и на переправах гибли котовцы. Мучаясь от прикосновения простынь, умирал от воспаления брюшины Макаренко.
— Скажите мне правду, пришел ли конец или есть какая-то надежда? — спрашивал Макаренко у «мамаши».
— В таких случаях один из тысячи выскакивает. Будем надеяться, что один из тысячи это ты.
Командиры и бойцы вошли в палату к Макаренко. Впереди стоял Криворучко, он, всегда суровый, плакал.
— Криворучко, ты наверное станешь командиром полка после моей смерти.
— Так точно, товарищ командир.
— Ты смотрни за бригадными бойцами, заботься о них. Я умираю но вы будьте храбры. А хорошо мы им вжарили! ...Отдавал последние распоряжения по полку.
Никто из коммунаров не слыхал последних слов Котовского. Как строить без него коммуну?
Ночью 25 коммунаров с венками из колосьев покинули Ободовку.
Читали по дороге в Бирзулу приказ Фрунзе: «...не раз пули врагов ловили этого героя-командира в открытом бою. Не раз шпионы и бандиты готовили ему смерть из-за угла. Он оставался жив там, где, казалось, смерть была неизбежна. И вот теперь предательская пуля убийцы вырвала его из наших рядов.
...вся Красная Армия, сверху донизу, переживает те же чувства тяжелой утраты и боли. От имени всех бойцов Красной Армии и Красного Флота, от имени рабоче-крестьянского правительства Союза ССР выражаю осиротелым бойцам корпуса горячее братское соболезнование. Пусть память и славное имя почившего героя-командира вечно живет в рядах бойцов его корпуса. Пусть и в мирное время, и в грозный час военных испытаний служит оно путеводной звездой в жизни и работе корпуса. Почившему комкору вечная слава!»
Полки заняли всю площадь у станции Бирзула.
Командиры и молдаване несли на руках тяжелый гроб. Застыли клинки. Якир поднялся на трибуну и сказал бойцам-молдаванам и коммунарам из Ободовки:
«Это был большой, огромный человек, титан, который никогда не забывал о задачах пролетарской революции. Человек огромной физической силы, он был мягкий, добрый, хороший товарищ. Из маленькой группы друзей и соратников образовалась бригада, таявшая в бою, снова выраставшая и выступающая снова, могучая, не знающая поражений...»
В эти минуты жена командира, «мамаша» Ольга Петровна в большой светлой комнате слушала рокот самолетов, поднявшихся над городом провожать тело ее мужа. Слушала самолеты и ждала преждевременно рождавшуюся дочь Котовского.
... А он лежал перед тысячами бойцов. Золотое оружие. Три ордена. Спит тяжело. У кончиков губ страдальческие узелки. Правая рука на животе, левая на боку. Сжат кулак.
Солнце блестело на лезвиях клинков. Левицкий, Гажалов, Максимов, Гомонюк, Чорба, Харитова, Гунько, Опенчук, Лозинский, лебедев несли венки из желтых колосьев. Крупные чистосортные зерна пшеницы сыпались на могилу.
Паровозы выехали из депо и протяжными гудками понесли скорбь остротевшим степям и балкам, по которым пронес свою жизнь впереди всех человек, из руки которого выпал клинок.
Коммунары возвращались в Ободовку в коммуну, которая с того дня стала называться коммуной имени товарища Котовского.
«Я знал товарища Котовского как примерного партийца, опытного военного организатора и искусного командира. Я особенно хорошо помню его на польском фронте в 1920 году, когда Буденный прорывался к Житомиру в тылу польской армии, а Котовский вел свою кав.бригаду на отчаянно смелые налеты на киевскую армию поляков. Он был грозой поляков, ибо умел «крошить» их, как никто, как говорили тогда красноармейцы.
Храбрейший среди скромных наших командиров и скромнейший среди храбрых — таким помню я товарища Котовского. Вечная ему память и слава!».
И. Сталин