Повесть о Бессарабской Коммуне. Глава 1.

Глава первая

Первым демобилизовался Лозинский. Он привез с собой в село костюм японского сукна, жену и орден Красного Знамени. Жена привезла одеяло и маленькую подушку. Лозинский продал костюм из японского сукна, купил пару коней, впридачу за них отдал свои единственные сапоги. Стал партизан Лозинский хозяином.

А как хозяйствовать? Несколько раз нанимался к кулакам хлеб возить. Его подводы не останавливали. С орденом всюду пропустят. А потом решил Лозинский приобрести себе специальность. Каменщики научили его делать кресты. Несколько суток подряд не спал Лозинский, точил кресты. Нагрузил десяток крестов на подводу и поехал с ними на блинайший базар. Бабы идут крестятся, а крестов не покупают. Лозинский сидел на возу,болтал ногами. Думал про себя: "Гады проклятые, хоть купили бы, чтоб я с ними обратно не тяпался".

Подъехал к церкви. Закрыл орден рукой, поставил пять крестов. Бабы идут, крестятся:

— Вот спаситель гарный!

— А ну, тетки, продаю кресты!

— Нема за що - я бы купила.

Выходят на церкви, крестятся, а Лозинского зло взяло. Напротив церкви став большой. Лозинский подъехал к ставу, поднял крест и ругаясь матерно бросил его в воду. Другой крест разбил об берег. Тогда к нему сбежались дядьки и жинки.

— Не кыдай!

— А на якого чорта воны мени нужни, когда нихто не покупает?

— Ой, чекайте, я у вас куплю!

— Не купишь, будь ты трижды проклята!

— Пять пудов жита дам.

Стали верующие покупать кресты у богохульника. Не дали ему кресты бить. Все разобрали. Пятьдесят пудов хлеба привез домой крестопродазец Лозинский. И с тех пор занялся всерьез крестами. Малевал матерь божию, в Исуса Христа гвоздь забивал и киноварью по кресту обозначал стекающие капли крови.

Возил кресты по Украине, разъезжал по базарам и приходам. Старики покупали себе намогильные крестики. Ночью же Лозинский, чтоб скорее дело шло, снимал с селянских могил кресты. Если не было покупателей, Лозинский на глазах народа бил кресты. Разобьет один крест — продавал воз.

Приезжал домой, жена Таська, забраная им с тамбовского фронта, говорила ему:

— Служил в Красной Армии, орден имеешь. Нужно тебе с крестами возиться.

2

Лебедев стоял дневальным у двери, когда утром пришел командир взвода Степанов. Молодой командир, только что выпущенный из школы. Лебедев не считал его командиром. Он нарочно нахлобучил козырек на глаза и перед появлением Степанова прясел на корточки.

На этот раз Степанов не надулся и не требовал, чтоб дневальный стал по команде "смирно".

— Тысяча девятисотый год демобилизуется. Есть приказ. Лебедев скинул фуражку, вскочил, поднял фуражку, потом бросил ее как можно дальше и сорвался с поста. Кто-то заиграл на гармошке.

— Грай гармоня! — закричал Лебедев и пустился в пляс.

— Домой едем!

— Домой едем! — кричал Лебедев, притоптывая ногами.

А потом остановился. Взял винтовку и пошел к двери. Выпрямился и застыл. Так стоял он лишь охраняя боевое знамя.

— Домой, а где дом мой? Переплыл в восемнадцатом Днестр, в одном белье на советский берег вылез, теперь назад не поплыву. Лебедева демобилизовали. Но он каждое утро приходил чистить лошадей. Почистит лошадей, идет в казарму и спит на своей койке до следующей чистки.

Осенью пришли молодые бойцы, у каждой койки повесили новые трафаретки и полотенца. Должен уступить партизан Лебедев свое завоеванное место астраханскому парню. Несколько раз уходил Лебедев, складывал в каптерке свое имущество, несколько раз возвращался обратно и казарму, пока наконец, не решил уйти в Ободовку, в село где после возвращения с тамбовского фронта временно был расквартирован его эскадрон.

Приехал на старое место, пожил с месяц у старого хозяина, где стоял на квартире, а потом задумался:

— До каких пор буду так жить? Нужно найти себе якусь жинку. Пошел к Маруське, недалеко жила.

— Примешь меня?

Выпили сороковку. Там и остался.

Ходил к кулакам, хаты мостил, воду носил, бочку нальет, как вол тянет.

В профсоюз — в город Тульчин ездил, просил работу. На бирже труда Лебедев днями простаивал в очереди, а когда открывалось окно и выкрикивали требование, он откликался на все.

— Нужны плотники!

— Я плотник,— кричал Лебедев, проталкиваясь сквозь толпу.

— Нужны каменщики!

— Могу, — ревел Лебедев. Все барахло свое продал. Не камни же грызть в городе.

— Есть место конструктора на электромеханический завод.

— По моей специальности.

— Чудак. Для такой работы не твою нужно иметь голову. Он и плотник, он и конструктор.

Окно закрылось перед самым лицом Лебедева, насмешливо щелкнув ему в ответ.

— Не твою дурацкую! Он стучал кулаком по фанере, — специальность у меня такая — в морду кого вдарить, клинком разрубить, лошадей чищу, — кричал Лебедев.

— Таких не требуется.

Из Тульчина крыжопольским лесом возвращался он в Ободовку. — А может быть пойти в банду — раздумывал Лебедев по дороге, — все вольней будет, и вроде как по моей специальности: и сытно и весело!

3

Котовский, комкор-2, стоял у открытого окна. Он приседал на носках, потом лег на пол. Вдохнув воздух, медленно поднимал свое грузное туловище,

— Ну, бессараб-бский н-нарком, рас-сказывай, — говорил он Левицкому, который небольшими шажками быстро ходил взад и вперед по комнате.

Котовский растирал свою грудь лохматым полотенцем.

— Что значит пять трак-кторов, к-когда н-надо двадцать пять трак-кторов. Мы котовцы, покажем к-как надо вести крупное хозяйство.

— Григорий Иванович, и в самом центре хозяйства мы поставим огромный столб, мы зажжем огромную электролампу, она будет пылать на сотни верст. Мы напишем огнями огромную вывеску, чтобы в самую темную ночь могли прочитать на тем берегу Днестра: "БЕССАРАБСКАЯ КОММУНА".

— Ты фантазер и идеалист. Н-но эт-то у тебя получается красиво.

Бритая голова комкора выглядывала из ворота натягиваемой гимнастерки. Вот-вот гимнастерка расползется по швам.

— Вот ты, такой серьезный, а у т-тебя на щек-ках ямочки,— говорил слегка заикаясь Котовский, в пять часов утра заканчивая утреннюю зарядку.

Он протянул ему пачку писем.

— Вот смотри, каждый день несколько штук в-выходит.

Старые бойцы конных групп Котовского через несколько месяцев после демобилизации приезжали обратно в корпус.

Разыскивали Кольку Черныша, старого ординарца Котовского, приходили на поклон к "мамаше" Ольге Петровне и оставались жить в коридорах, на кухне, чердаке квартиры командира корпуса.

Они приходили, не спрашивая разрешения, как будто к себе домой, на родину. Колька варил обед на человек шестьдесят.

За обеденным столом комкора ели из тарелок, котелков, мисок, Квартира была похожа на лагерь, особенно когда перед сном бойцы раскладывали свои шинели на столах и полу. Котовскжй каждого называл по имени, вызызал в кабинет, брал "в шторы", в работу.

— Н-надо подучить с-спецнальность. Вот возьми командировку, н-надо учиться. Должен стать ч-человеком...

Слишком много "воинственных детей", небритых, угрюмых, и весельчаков, не понимающих ни слова по-русски, было в "семье" Котовского. Несколько лет тому назад звал он их в бой, а теперь звал в студенты, сторожа, лесники. Через квартиру Котовского, как через переселенческий пункт проходили сотни бойцов. Здесь их кормили, умывали, а главное, каждому определяли место в жизни.

У конников, бойцов бессарабцев не было другого дома, не было других "папаш" и "мамаш". Их хаты, отцы и матери остались на той стороне Днестра, в Бессарабии.

Человек с ямочками, быстрый и торопливый, каждое утро докладывал командиру корпуса о том, как идет истребление собак, о том сколько прибыло новых, закупленных свиноматок. Каждый раз он приносил с собой книги и статьи по сахарной промышленности.

...Особый отряд красноармейцев заготовлял собачьи шкуры -"меха". Ловили беэдомныж собак и пускали их в расход. Котовцы стали ловить собак на Украине. Шкуры в кустарных мастерских перерабатывали на полушубки. А мясо с жиром перетапливали в котлах на жиры для мыла.

С собачьих шкур началась военная кооперация 2-го Кавалерийского корпуса. 2-ой Кавалерийский корпус восстанавливал разрушенные, запущенные сахарные заводы.

Котовский, агроном и садовод по образованию, перед тем как в начале тысяча девятисотых годов начал громить имения бессарабских помещиков, несколько лет служил управляющим и агрономом. Никто не верил, что человек, у которого на груди выстроились три ордена Красного Знамени, боевой командир конницы, когда-то держал в руках садовые ножницы, подрезая виноградную лозу.

Котовский, создавая свой корпус, каждый день читал книги о конях, свиньях, читал курсы агрономии и почвоведения.

4

Как-то в кабинет Котовского вошел человек. Вошел осторожно, нерешительно и остановился.

— Можно войти?

Котовский обернулся.

— Мишка!

Котовский самым ловким приемом борьбы свалил вошедшего и сейчас же поднял. Открыл дверь и закричал громко, как команду:

— Шаль, Шаль под-длюга приехал!

"Подлюга" как бы испугался стремительности хозяина, стоял оторопелый, низенький, но плотный, похожий на шкипера растерявшегося на суше. Оглядывая то кабинет, то карту, то Котовского, то опять карту — наконец произнес:

— Так это действительно ты?

В последний раз они виделись... Скоро два десятилетия, как не виделись они — лучшие друзья тех времен. Тех времен, когда лазили по прудам, пели чумацкие песни к выигрывали на кларнетах молдавские дойны. Но и тогда Миша Шаль удивлялся зачем Грише Котовскому выть по волчьи за стаю волков или "отчубучивать" такую штуку, как бой с быком, после того как в школе узнали они о стране Испания.

Котовский вооружился флагом и нагайкой и пошел в степь - Испанию, сражаться е быком. Бык побежал на вспаханное поле, его ноги погрузились в рыхлую землю. Котовский дразнил быка флагом, бык же накосил удары в землю, сваливаясь с ног.

Когда же быж дошел до состояния малой подвижности, Котовский ловким приемом скрутил голову быка и отхлестал его по пузу. С тех пор бык боялся победителя. Мальчишки и молдаване окружающих деревень сразу зауважали "испанца*.

В сельскохозяйственном же Кокорозенском училище Котовс-кий побеждал не быка, а вместе с Шалем овладевал агрономией, учился побеждать филоксеру и изобретал новые способы подрезки лозы.

В последний раз они виделись в Кишеневе, в гостинице "Ялта".

Котовекий тогда уже считался самым знатным и "нежеланным", но зато неизбежным гостем для всякого помещика. В стене открылась неожиданная дверь и в номер кошачьей походкой вошел Котовский, оглянулся, вытянул из-под болгарского пояса револьвер и протянул его Шалю.

Шаль же потребовал и другой револьвер, торчавший за поясом. Шаль размахивал револьвером и кричал шепотом: "Брось револьвер, ты агроном!"

— П-потому к не брошу, потому что агроном. Т-ты пойми меня.

Шаль не понимал, зачем ему вместо того, чтобы заниматься агрономией и сельскохозяйственными опытами делать налеты и что-то кому-то раздавать.

Отдал Котовскому револьверы, жалел своего бывшего друга, ужасался его судьбе и оставил его. Котовский стоял у двери, молчал, качался на носках и долго смотрел вслед тихо ушедшему агроному.

Теперь же в кабинете Комкорпуса агрономы говорили о своих разно сложившихся судьбах.

Котовский проговорил с Шалем двое суток. Шаль вспомнил слова Котовского в номере "Ялты":

— К-когда раз-згоню помещиков, оп-пять займусь агрономией.

Шаль рассказывал Котовскому с своей работе, о новостях в науке. Шаль воодушевлялся, и Котовский чувствовал, что снова превращается в ученика Кокорезенской сельхозшколы, — переспрашивал, повторял, вспоминал и тут же высказывал свои соображения, как будто решил сложнейшую военную задачу.

Котовский был доволен приезду Шаля. Агроном подтвердил то, во что не верили лучшие боевые товарищи. Им казалось, что Ко- товский всю жизнь только и преследовал банды Тютюнника и Заболот- ного — как это у Котовского садовые ножницы, а не клинок!

5

По утрам после ежедневной утренней зарядки Котовский часто беседовал с командирами. Еще на фронте, в галицийских лесах, мечтали бойцы построить на берегу Днестра коммуну, чтоб было в ней много света и этот свет был бы виден со всех сторон Бессарабии.

Преследуя врага и обозревая местность, какой-нибудь наблюдатель с верхушки сосны мечтательно тянул словно затяжку махорки:

— А вот здесь бы, в такой местности коммуну организовать!

С мыслью о коммуне многие котовцы вели последние бои, прес- ледуя остатки банд Тютюнника. Тогда было не до коммуны. Иногда только Левицкий откровенничал со своим другом Гажаловым. Ему было хорошо рассказывать. Гажалов ходил всегда с засученными рукавами. Когда говорил Гажалов, соглашался, утверждал, Левицкому казалось, что коммуна уже существует.

Из корпуса демобилизовывали старых бойцов. Гажалову комкор поручил строить к ремонтировать казармы для новых пополнений.

В бердичевских царских казармах были сбиты крыши, окна, двери. Гажалов собрал безработных, бердичевских шорников, портных, жестянщиков и комиссионных агентов.

— Вы хотите, чтобы у вас в Бердичеве на Лысой горе стоял дивизион. Я вас сделаю людьми одной специальности. Всех принимаю на работу. Будете штукатурами!

За месяц гажаловские штукатуры отремонтировали казармы.

Гажалов собрал слет женщин и молодёжи. В общественном порядке, за один день вымыли новые полы, двери, окна. Казармы готовы.

Левицкий и Гажалов докладывали командиру корпуса о новой задаче.

— За счет военной кооперации одеть всю третью бессарабскую дивизию в синие костюмы с "разговорами" и полушубки. Чтоб у каждого бойца были красные штаны и синий полушубок.

Кооператоры арендовали на Подолии мельницы, склады, ставили на рабоеу демобилизованных красноармейцев. Левицкий считался комиссаром сахарного завода, Гажалов — мыловаренного.

Котовцы отличные ночные сторожа. Котовец не заснет и не даст себя обмануть. Но разве только сторожить могут котовцы?

— А то поженятся ребята на кулацких дочках, заживут в домах под "бляхами" (железная крыша. прим. ГШ), а кто-то и сопьется, сволочью станет.

— Посадить бы на землю. Превратить в социалистических хозяев. Зажить коммуной, чтоб не разойтись всем, а быть вместе, как в кулаке.

Во время одной из утренних зарядок у окна Котовский, Левицкий и Гажалов решили организовать коммуну из демобилизованных красноармейцев корпуса.

Через несколько дней Котовский и Левицкий разыскивали в Киеве председателя комиссии но национализации земли. Его нужно было разыскать срочно. Ходили по темным переулкам, по черным дворам. Котовский грузно взбирался по ступенькам узких лестниц.

Сомневались — отдать ли землю коммуне? А вдруг коммуна распадется и ее члены будут требовать раздела земли? Левицкий предложил организовать коммуну в селе Ободовке. Там стояли недавно части дивизии, там сохранились разрушенные помещения.

Об организации коммуны Котовский докладывал командиру Украинского военного округа товарищу Фрунзе и предсовнаркому Украины.

Подписаны все документы. Из нацфонда, из земель Сахаротреста выделены десятины земель.

Организовать коммуну, но как и с чего начать? Для начала решили в Ободовже поместить конный завод для ремонта лошадей. В мертвый инвентарь зачислили два сломанных локомобиля. Командир 3-й Бессарабской дивизии товарищ Криворучко на складах в Киеве выбирал плуги для нового хозяйства.

Старые коневоды - котовцы Гомонюк и Костенюк отправились в Ободовку выращивать жеребят.

— Меня Котовский не хотел отпускать. Всю гражданскую войну его коневодом был. А я уперся. Слыхал, что замышляют они с Левицким дело важное. Раз уперся я, отпустил меня командир. Котовский дал нам три лошади. Приехали, а полк, который в Ободовке стоял, в Бердичев на зимние квартиры перебирается.

Котовский приказ издал: "Дать сюда для конного завода лучших маток, несколько жеребцов и лошадок разных. Я фуражиром при заводе был. Всего несколько человек на заводе служило, а каждый день все приходили котовцы, место спрашивали. Я им все рассказывал: приедут наши - место будет.

Жили мы все в одной комнатенке, а начальство наверху в оставшихся комнатах расположилось. За землей ходить было некому. В аренду сдали ее местным кулакам. Лошат выращивали, а так вроде чувствовали, что конный завод наш будто перемирие, а бой настоящий впереди — вспоминает Гомонюк.

В Ободовке паслись жеребята. Политотдел 3-й Бессарабской дивизии разрабатывал проект организации коммуны. Как-то проездом по делам в Ободовку приехал Левицкий.

Лебедева долго разыскивал по хатам мальчишка.

— Там начальник один приехал, тебя спрашивает. Лебедев пошел к "начальнику".

— Ну, садись, носатый, что дуешься?

— Жизни нет!

Левицкий рассказывал Лебедеву:

— Будет коммуна!

— А что такая за коммуна?

— Будем жить вместе и работать. У нас будет чистосортное хозязяйство. Коммуна...

— Ну и чорт с ней, с коммуной. Лишь бы поскорее. А то терпеть дальше не могу.

Пришел Лебедев домой, говорит жене:

— Иду в коммуну, а ты хочешь иди, хочешь не иди - сказал, а сам лег под лавку.

— Ну теперь, пока этот самый Левицкий коммуны не привезет, ничего делать не буду. Отосплюсь за все короткие ночи, а если коммуны не будет — пойду сам такую коммуну устраивать. А разозлюсь так в банду пойду.

6

На заезжем дворе в местечке Крыжополь всю ночь беседовали лежа на одной койке двое военных в красных штанах. Местечковые евреи привыкли к их частым приездам.

— Вы думаете они в красных штанах, это ничего не значит, они просто вроде как коммивояжеры. То приезжают за собаками, то арендуют мельницу, и вообще они забирают все.

Со всех коек временные постояльцы прислушивалась к их разговорам.

— У нас будет чистосортное хозяйство, племенной скот. Первым делом надо начать с тракторов.

— С тракторов и с электростанции. Я уже закупил все электроприборы. У меня есть электрическая сковородка.

— А где бы достать динамо?

— Понимаешь, одинаково работать, одинаково получать. Каждый коммунар должен быть идеальным членом коммунистического общества.

— А пока смотри, чтоб нас не обжулили администраторы конного завода.

Всю ночь на заезжем дворе Хаима Зыцаря говорили они о будущей коммуне. Скоро рассвет. С Ободовки придут лошади. От Ободовки до станции Крыжополь 85 верст. Они поскачут рысью навстречу наступающему утру.

Утро наступило серое, с дождем и ветром.

По дороге в Крыжополь в лесу они догнали пешеходов.

Левицкий поровнялся с самым крайним; тот обходил лужу, выбирая сухие места под деревьями.

— Максимов! — Левицкий! — закричали они одновременно. Максимов схватил коня за поводья.

— Бре, давно не видались, у меня заболела голова, меня посылал Котовский, — говорил Левицкий.

О, там идут Дрыга, Лупашко, Харлампий, Чорба, Гончаренко и вообще, положа сердце на духу, вся Молдавская Республика.

— А ну, ни с места, руки вверх, пузыри, стой гады! — оглушил шедших впереди Гажалов, повернув коня поперек дороги.

— Вот действительно банду встретили!

Максимов объяснил Левицкому на своем собственном молдавско-русском, румыно-украинском, галицийском языке чрезвычайные события: о том как в Москве учились они в коммунистическом университете национальных меньшинств запада на молдавском секторе. О том, как послал их туда учиться товарищ Котовский. О том как он, Максимов, бился лбом об стенку, заучивая одновременно таблицу умножения, русский язык, историю империализма, о том как по вечерам раздувалась его голова, о том как становился на колени перед преподавателем и начинал бить свою голову.

— Она дурная, болван, пойми, дурная!

Не смог в Москве красноорденец Максимов одолеть науку. Заболел воспалением мозга.

Его спутники не бились головой об стенку, но им, почти совершенно безграмотным, трудно было одолеть программу. Они получили на год отпуск от данятий для того, чтоб за это время подучиться самым простым вещам. Они приехали обратно к Котовскому. Комкор в тот же день, не дав отдохнуть, послал их в Ободовку, в коммуну строить хозяйство.

— Там уже Левицкий, там Гажалов. Н-надо р-работать.

Максимов вскочил на коня Левицкого. Он ударил жеребца ладонью по зубам. Конь заржал. Максимов крикнул по-молдавски "фрунас верди" и со свистом и гиканьем понесся по лесной дороге, точно все кусты и деревья, все зеленые листы, все зеленые листы, о которых запел он свою молдавскую песню, хотели обогнать его.

По дороге в Ободовку Левицкий вместе с семью студентами распределяли обязанности.

— Я буду сад сажать. Я больше ничего делать не буду. Я вот семена помидор по дороге за пачку папирос выменял, — говорил Чорба.

Максимов вернулся обратно.

— Ух, большой фокус, большой ляпсус, целый год на коне не ездил. А ну студенты, кто хочет на лошадь сесть?

— Ты, Митька, что будешь делать в коммуне?

— Я буду повозками на лошадях ездить.

Первый раз Левицкий увидел Митьку Максимова в девятнадцатом году на одном из тяжелых переходов.

Левицкий не спал несколько суток. Он искал, на какой бы повозке прикорнуть. Максимов сидел на повозке, по турецки сложивши ноги. Держал вожжи, полукровки бежали сами. Левицкий поразился исправной упряжи повозки Максимова. Он попросился к нему на повозку, сразу заснул, а потом долго казалось что этого черного бойца с маленькой, круглой головой, в которой по крайней мере половину места занимали глаза, он видел в давнем сне.

Степь не ровная, как ковер, а похожа на застывшее море под ветром. Она переливается балками и котловинами: как морские волны, они идут грядами, разделяются впадинами.

Сказочным, как в мечтах, показался им вначале огромный палац с колоннами, обрамленный зубцами, на высокой горе, когда подъезжали они к Ободовке. Палац сверкает своей белизной на много верст. Пан Сабанский выстроил свой палац на высокой горе.


Palac Sobańskich. Widok ogólny od strony rzeki Bernardynki.
1871-1873. Rys. ołówkiem podmalowany akwarelą. 19,3 x 28,3 cm. Muzeum Narodowe, Kraków.

7

— Приехали твои. В коммуну иди, там только двое на людей похожи, а остальные артисты в галстуках и ботиночках, а у одного, самого черного, белые чоботы. Иди в эту самую коммуну, — говорила Маруська своему непутевому мужу, заспанному и понурому Лебедеву.

Администраторы конного завода Добровольский и Жестоканов встречали гостей.

— Вы в гости к нам. Ну что ж, посмотрим как вы хозяйничать будете.

Максимов снял свои знаменитые белые туфли. Он успел их вымазать за дорогу. Стоял растопырив ноги, босиком, размахивая перед Добровольским туфлями.

— Очень подозрительно ты на меня смотришь сверху.

Максимов увидал Гомонюка. Гомонюк не мог одновременно говорить и улыбаться. Улыбался он, широко раскрыв рот, обнажая красные десны.

— Вот и тебе большой ляпсус из Москвы привез. Возьми туфли, будешь на них в шпорах ходить. Гомонюк вытянул руку, медленно отвел ее назад и изо всей силы шлепнул своего давнишнего друга.

— Больше не служу у вас, — заявил Гомонюк администраторам. Я в коммуну служить пойду.

— Ну и я, конечно, — без раздумья присоединился котовец Костенюк к решению своего друга.

— Где тут огород, где помидоры сажать? — тормошил Чорба Левицкого.

— Подожди, никаких огородов. Надо начать со зданий. Они всю землю раздали кулакам. Если примем посевы до уборки, засыпемся. Надо принять здания. Смотри, домин сколько!

Целый день принимали постройки и здания. Все имущество польского графа, магната Сабанского, должно перейти коммуне.

Они описывали комнаты без крыш, без полов.

— Смотри, вот целая стена!

Внутри палаца росли лопухи, сорные травы, с подвала и нижнего этажа несся удушливый запах. Несколько лет здесь гадили и немцы и петлюровцы, проходившие банды и полки.

— Сколько удобрения для коммуны оставили!

Целым остался только дом, в котором раньше жил управляющий. На верхнем этаже жили администраторы, внизу - коневоды. Левицкий говорил Лупашке: — Что ни найдешь, все записывай. И шкаф и табуретку. Лупашко, "московский студент", постучался в двери квартиры администратора. Тот обставил себе пять комнат мебелью Сабанского.

Лупашко сел на вежливо подставленный ему стул и стал записывать сначала печные приборы, двери, окна, а потом добрался и до стула на котором восседал плотно и важно.

— Это мое!

— Я только запишу все это ваше имущество, чтоб недоразумения не было. А вы в этом же акте приписку сделаете, мол эта мебель моя. Вот подпишите, что это ваша мебель, а мы потом посмотрим, откуда вы такой собственностью обзавелись.

Вечером в двери администратора вторично постучал Лупашко.

— У вас здесь, если не ошибаюсь, двуспальная кровать пана Собанского стоит. А мы думаем семерым на этой кровати поместиться. Дело к ночи подходит. Мы хоть и коммунары, а спать любим как паны. Кровать пана Сабанского поплыла на плечах котовцев вниз. И очень скоро на нее улеглись не раздеваясь, в сапогах, ботинках и туфлях двое в красных штанах и семеро в недавно отутюженных брючках. Лебедев и Гомонюк легли рядом. Все они подложили под головы шлемы и кепки и скоро раздался храп. Первым захрапел котовец Костенюк. Он храпел так, как не храпели бы все Сабанские, почившие в разные годы и века на этом вместительном ложе.

8

Левицкий спит беспокойно. Дыхание шевелит его щеки, и даже во сне с них не сходят слегка намеченные ямочки. Как будто он кому-то оживленно досказывает, что не успел досказать днем. Спит он далеко откинув голову, стремясь поджать под себя ноги, но это ему не позволяют сделать соседи.

В бригаде Котовского всегда прислушивались к словам Левицкого. Свои мысли он не "раздавал по сторонам", а бросал их на проверку и старался собрать обратно. Мысли Левицкого быстро становились мыслями командиров и бойцов. В его сообразительных лукавых черных глазах, в быстрой походке мелкими шажками, в движении указательным пальцем вперед во время разговора товарищи чувствовали волю этого даровитого человека. Он одинаково будоражил всех словами и делами.

Таким Левицкий сделался не сразу. Когда наступила февральская революция, кончилось детство Левицкого. В своем родном селе его избрали председателем волостного исполкома Климуотской волости. Левицкий делил помещичью землю между селами. Для того чтобы дележка была наглядной, он предложил в школах на грифельных досках решать задачи с цифрами. Ученики решали задачи - сколько земли нужно, чтобы уравнять их села.

Румыны с разных сторон небольшими отрядами занимали города Бессарабии. Они задержали свое продвижение к северу Бессарабии, так как встретились с продвигающимися для оккупации Украины австрийскими и немкцкими войсками. Председателю Климуотской волости пришлось на телеге в бочке выехать на Сороки, чтобы патруль не задержал его у сторожевой будки.

На земском собрании румынский полковник Ганко пламенно доказывал единство бессарабской крови с румынской. Полковник Ганко предлагал приветствовать короля Румынии Фердинанда. Тогда выступил семнадцатилетний Левицкий и заявил свой протест против посылки такой телеграммы. Полковник использовал против Левицкого его фамилию:

— Этот русский мальчишка тянет за русских, а мы молдаване должны тянуть за молдаван. Его дорога за Днестр, наша за Прут.

В зале поднялась сумятица. Левицкий заметил, как по приказу полковника к нему направился поручик с нашитой на погонах румынской национальной ленточкой, и быстро вышел из зала. Левицкий бежал за Днестр, чтобы очень скоро вернуться. Он был одним из руководителей и организаторов хотинского восстания.

Со всех сторон из бессарабских сел приходили люди и требовали оружия. Достали несколько орудий, у которых отвалились колеса. Под орудия ставили бревна, стреляли не заботясь о прицеле, лишь бы произвести шум. Левицкий руководил штабом восстания. Побережье Днестра пылало в огне. В селах бессарабцы боролись с карательными войсками румын.

Восстание не удалось, не было организации, единого плана действия. Было мало патронов, патроны без обойм падали через продранные карманы... Румыны расправлялись с хотинскими повстанцами - пороли, многих изрубили шашками на куски. Мертвецов хоронили в мешках.

Под пулеметным огнем отступали повстанцы за Днестр. Левицкий не спал несколько суток, он беспрерывно курил махорку; докурился до того что распухли губы. Его насильно укладывали спать. Но все внутри было так взвинчено, что и после Левицкий долго не мог привыкнуть ко сну.

Он был одним из тех, кто противопоставил массу перебравшихся через Днестр хотинцев петлюровским войскам. Оторванные от родины, они не подчинялись агитации петлюровцев, пробиваясь к советским войскам. Левицкий заболел тифом, лежал в горячке на железнодорожном вокзале, отстав от товарищей.

Скоро председатель волости стал морским военно-окружным комиссаром. В Архангельске, в борьбе с английскими оккупантами проходил он школу регулярной Красной Армии. А потом снова вернулся на Украину к Котовскому, к хотинцам, защищавшим свою родную Бессарабию, а мечтавшим о Красной Венгрии, о Красной Германии.

Левицкий был ежедневным собеседником Котовского. На фронтах между рейдами часто говорили они о будущей мирной обстановке. Левицкий мечтал вместе с Котовским о том, сколько дел будет на следующий день после того, как прикончат врага.

* * *

Костенюк спит с краю. В 1919 году он вплавь перебрался на советскую землю. Румыны стреляли по льду из артиллерийских орудий. Лед шел, как во время паводка. В Днестре под выстрелами гибли хотинские повстанцы. Оседланные лошади плыли без всадников; распростертые, опрокинутые трупы на льдинах неслись по течению.

Льдины мешали плыть Костенюку. Он добрался до островка на середине реки. Схватился рукой за лозу, вылез на остров и спрятался в ложбинку. Пули ложились рядам. Костенюк сидел, втянувши в себя голову. Он замерзал. Еще несколько человек вылезло на островок. Стреляли с двух берегов реки. Стреляли румыны, стреляли петлюровцы. Замолкла перестрелка, с советского берега к островку подъехала лодка.

В заиндевевших кальсонах шел по берегу замерзающий человек. Он держал руки впереди себя. Стучал в хаты, ему отворяли и говорили, что не могут принять, "а то румыны если узнают убьют".

Иди куда хочешь, много таких.

У одного дома на Костенюка набросилась собака. Хозяин отогнал собаку, пустил Костенюка в хату. Костенюк не мог стоять на одном месте. Несколько часов ходил по хате, пока не присел. Хозяин спиртом оттирал ему грудь. После спирта Костенюк стал красным. Его накрыли одеялом. Так проспал двое суток.

"Встал я и думаю: куда должен пойти. Вое поутикали, разбеглись. Одеться и обутьоя не во что.

А потом раздобыл опорки на ноги, френч и пошел искать знакомых хлопцев. "Нашел я несколько человек, а их петлюровцы уговаривают пойти служить к ним.

— Ну, панове казаки, вы наш хлеб едите, на нашей земле сидите, вы должны нас слухать.

Напирают, чтоб мы шли на помощь. Ну а мы и смекнули: обмундирование и помощь дадите - пойдем. Много нас бессарабцвв получило оружие, а когда получили, сами отбились от них. К тому времени с Котовским встретились. Влились мы в его эскадрон. Соединились и начали бороться с Петлорой, Махном, с бандитами разными".

Так рассказывает Костенюк о своем пути на советской земле.

* * *

Чорба спит ровно. Он чабан и виноградарь, еще недавно охранял румынскую границу. Капрал разрешил ему пустить селян мочить коноплю в Днестре. Чорба стоял на посту. Подошел офицер. Чорба отрапортовал.

— Что это у тебя за народ?

— Мне капрал приказал... Офицер ударил Чорбу в лицо.

— Чтобы через пять минут ни одного человека не было на реке!

Чорба выполнял приказание домну — офицера. Офицер приказал остаться дядьке и взять Чорбу за плечи. Дядька держал Чорбу, а офицер стал лупить его штыком. Чорба лежал ка земле в крови. Офицер щелкнул по портсигару к предложил папиросу.

— На, кури!

Чорба вскочил, схватил винтовеку и выстрелил в упор в офицера. Чорба не оглядывался. Вскочил на коня офицера и пустился вплавь через Днестр в неизвестную, страшную ему раньше страну большевиков.

Переплыл Днестр, с тем, чтоб через несколько лет, отвоевавшсь, занять свое место между Костенюком и Максимовым.

Максимов спит, положивши свою голову на грудь Гомонюка. Он не может вместить всех мировых языков. Распухают мозги. Слова картавят, шепелявят, буквы растягиваются...

Но зато на всю жизнь Максимов хорошо запомнил слова Котовского. Они слушали его речь на конях. Котовский говорил, приподнявшись яа стременах.

— Кто хочет, м-может уйти, т-трусы нам не нужен. А к-кто хочет п-погибнутъ но разбить врага - ко мне.

Бойцы тронули поводья, кони переступили несколько шагов. Конники пододвинулись ближе к Котовскому.

Деникин, Петлюра, со стороны Одессы у Тендровой Косы французский десант. Кругом восстания немцев, кулаков-колонистов. Со всех сторон окружены, сжимается кольцо. Или пробиться или же погибнутъ. Максимов видел как краснел, набухал затылок командира.

... Начался южный поход. Бойцы-бессарабцы уходили из приднестровья. Они шли на соединение с далекими частями Красной Армии. Вошли в лееа темные и жуткие, нет им конца и краю. Лес охранял врагов. В лесах принимали бои с петлюровскими бандами. Шли босые и раздетые по проселочным дорогам и трактам, изнывая от жары и жажды.Впереди колонны или пятнадцать музыкантов из Одессы. Шли с песнями и ежедневными боями. Дрались за каждую переправу. За каждую версту навстречу к товарищам с Севера.

В колоннах агитировали за то, чтобы разойтись по домам.

— Коммунисты бросают Украину на разграбление Деникина. Они уходят, я же остаюсь и буду биться с Деникиным, и его разобью. Кто хочет защищать Украину переходи ко мне, - такие листовки распространяли петлюровцы.

— Не гибнуть на месте, не распылять сил, а собрав в кулак, итти вперед и силой проломить созданные в тылу барьеры, — читали бойцы в боевых приказах, подписанных Якиром, Яном, Гамарником, Затонским. мНа тачанках, на крестьянских подводах с винтовками, без штыков, а часто и без затворов, изнывали от жары пехотинцы и артиллеристы. В жару мечтали о бое.

— В бою прохладнее, снаряд ветер наводит!

Под прикрытием котовцев спешивались с подвод, перестраивались в боевой порядок. Ежедневные бои были и в хвосте колонны и в середине. В авангарде же, в голове непрерывно на всем четырехсотверстном пути шел непрерывный бой. Противник был всюду: в каждом селе, за каждым деревом.

В селах говорили, что воюют эти странники аа какую-то непонятную "коммунию", два вагона которой должны были по слухам, уничтожить весь хлеб на Украине.

Коммунисты, которые часто не могли перед красноармейцами открыто называть себя коммунистами, звали за собой тысячи человек на подвиг, пробиваясь сквозь враждебный тыл навстречу частям Красной Армии. И у самого Житомира встретились бойцы 44-й дивизии.

Красноармейцы угощали друг друга папиросами, ходили под руку как с барышнями. Максимов, который никогда никого в жизни не поцеловал, начал лобызать, обнимать и щелкать по лбу бойцов "чужой" дивизии. Зато печалился он, когда пришлось покидать Украину, защищать далекий, казалось ненужный ему, Максимову, Питер.

Там в Бессарабии румыны над сестрой насильничали, там своя хата. Отомстить надо. Не хотел Максимов покидать Украину, не понимая он Котевского, зачем это ему Юденича гнать, "кацапов* защищать, когда в Бессарабии... Разбил сапоги. На одной его ноге бьл сапог с подвязанной подошвой, на другой же болталась портянка. Котовцев босиком отправляли на Север, По снегу устилали доски и по доскам шли они в вагоны и только уж в пути получили новое обмундирование.

Максимов не хотел уезжать с Ккраины. Он отправился в путь не воевать с Юденичем, а догонять кухни, есть хотелось, а политрук объяснил "кухни вперед ушли". Отправился Максимом догонять кухни на Север. Через несколько дней увидел он дворцы, Детское село, Петергоф. А когда снова прочитали приказ —обратно ка Украину! На Киев! Максимов хоть бы босиком, по шпалам побежал бы на фронт, лишь бы скоей... На Киев! А там и до Днестра недалеко.

* * *

Гомонюк спит, подложив под себя начищенные сапоги. В детстве работал он в Галиции у помещика. Ходил за лошадьми. Лошадь на ногу наступит — он сядет к плачет. Подойдет управляющий, за шею поймает, плеткой навернет прямо по щекам.

— Много били меня раньше в морду. Был я рекрутом царской армии, фельдфебель был у нас низенький, до морды не мог достать, заставлял нагибаться. Нагнешь ему морду, руки по швам, а он хлещет.

Бежал я с фронта домой, скрывался, потому что полиция ловила. А когда революция стала, поступил кучером в Дунаевцы на суконную фабрику. Приехал к нам в Дунаевцы партизанский отряд, понравились хлопцы. Я запряг в фаэтон лошадей и в полном параде выехал с фаэтоном на фронт.

Понимать — не понимал ничего. Не мог сказать что такое за советская власть. Знал одно: хороший командир ведет в бой. В командира верил. Шайка, наган, карабин, шапка, пиджак и готово, лошадь — жеребец вороной.

В двадцатом в одном бою ранили коневода Котовского. Козякин такой был. Выэвали меня в штаб. Я вошел по команде, как полагается. Говорю: товарищ комбриг, я явился.

— Фамилия как твоя, Гомонюк?

— Да.

— Так вот что, парень. У меня две лошади. Принимай ты лошадей.

Я посмотрел и замер. Испугался Котовского. Парень он серьезный был. Это мне повсюду за ним следовать. Каждый день чистил я Орлика — любимого коня Котовского."

Но бывали дни, когда Гомонюку не было времени чистить Орлика. По два, по три дня с коня не снимали седла. После боя Орлик был весь в мыле, долго нервничал конь, пока приходил в себя.

Гомонюк вместе в Котовским, вместе с Орликом наступал на Одессу, в приднестровских плавнях преследовал остатки групп Бредова, а потом проходил по Галиции, проехал мимо своего дома по дороге в Польшу. Спросил Косовского:

— Товарищ комбриг, теперь может быть домой попаду?.

— Когда нибудь попадем.

Котовский научил Гомонюка сильнее любить лошадь. Тяжел был комбриг для лошади, знал это и ездил всегда на стременах — нога на вытяжку.

Гомонюк раньше любил лошадь домашнюю... пахать да сеять. А о том, как играет конь, этого не знал. За всю свою жизнь Гомонюк никогда не гнал коня километр рысью, километр шагом, два километра полной рысью, полкилометра шагом.

— Товарищ комбриг, лошадь хорошая! — говорил Гомонюк Котовскому.

— Это не кавалерийская лошадь, отвечал комбриг.

Он любил лошадей с ровней прямой спиной, с крепкой грудью.

В Польше, у Божьей Горы, когда поляки со всех сторон настигли бригаду Котовского и казалось, вот-вот лягут все разом; в боях у Горенки, когда разорвался снаряд и Котовский слетел о коня... поднялся вихрь пыли над цветущей гречихой, казалось нет больше в живых Котовекого; у Волочиска, когда сабли котовцев рубили остатки петлюровцев, в боях с Махно, с бандами Грызла, с Тютюнником, рядом с Котояским всегда был его конюх Иван Гомонюк, галичанин.

Гомонюк стал крепко понимать, что такое советская власть и кто такие большевики. На всю жизнь запомнил рассказы Котовского о царской каторге.

Гомонюк не путал, когда первым передавал устную команду Котовокого. Днями не слезал с лошади, следуя за комбригом.

— Н-нажимай на шенкеля, т—тебе легче будет!

Гомонюк не успел, до того как стал кавалеристом, привыкнуть к хозяйству. Он взялся за клинок неграмотным, молчаливым, несообразительным.

На двуспальную кровать пава Сабанского он принес свою преданность к коню и к Котовскому, а через Котовского к революции и стране, к непонятной коммуне, за которую воевали. Слова "коммуния идет" запомнил Гомонюк еще с дней южного похода, когда впереди передовых разведчиков неслось: "коммуния идет!".

* * *

У самого края двуспальной кровати лежит плотный, ладно скроенный Гажалов. Вот-вот, если повернется Гомонюк, скатится с кровати бывший начальник особого отдела бригады Котовского.

В жизнь он, Николай Гажалов, вступил заправщиком ламп. Работах у хозяина, отец забирал всю получку, Кольке не хватало на обувку. Потом был возчиком, работал на крупорушке, подметал дворы.

На фронте Гажалов узнал о том, что есть партия большевиков которая не хочет войны, а хочет мира. А когда на митинге товарищ объявил запись в партию социал-демократов-большевиков, Гажалов подошел к столу и расписался полным именем и отчеством: Николай Алексеевич Гажалов. Он уплатил первый членский взнос, а взамен получил корешок. Только потом на фронте этот корешок обменяли на партбилет.

...Гажалов любил продуманные решения, а для этого пытливо изучал людей. Он привык отделять человека от его слов, а за словами понимать непроизнесенное. Он воевал своей прозорливостью и с врагом обозначенным на карте, и с врагами в своих же рядах — набрасывался на трусов, барахольщиков, сомневающихся со всем напором жесткого человека. А после того как "уничтожал" обращался с каким-нибудь самым обычным вопросом. Умел вовремя, цепко набрасываться и с такой же стремительностью, не давая одуматься, направлял человека туда, куда нужно было ему, Гажалову.

После ругани и убеждений доставал он из полевой сумки тоненькую брошюру и требовал прочитать, как бы вроде наказания с тем, чтобы при первой встрече поговорить о прочитанном. Он был всегда впереди, в независимости от своего местонахождения, в тылу или в авангарде. Умел превращать себя в удар: никто и никогда не видал как раздумывает Гажалов. Перед другими он всегда был с готовыми решениями, заставал людей врасплох.

Ему прощали, когда он фальшивил, широко растягивая гармонь или сбивался, выбивая ногами присядку. Все знали, что это не по его специальности, а во всех специальностях, в бою и на отдыхе, он оставался тем же начальником, другом, который не постесняется, если понадобится, поговорить наедине со своим другом строже чем с посторонним.

Он спит на краю кровати пана Сабанского, армейский большевик принесший в Ободовку страсть бойца, доблесть краснознаменца и улыбку запевалы.

Раньше в планах Левицкого и Гажалова были эскадроны и полки, теперь же, хотя их на кровати всего несколько человек, перед ними тысячи белых мазанок, соломенный рай, окруженный забором из плетеной лозы.

9

Сабли котовцев скрестились с ободовской тишиной. Сабли в ножнах, но они взметены ввысь над прошлым, над старинным гербом Сабанских.

Время передвигает стрелки на наградных, с надписями, часах котовцев; где то в cеле отбили свой музыкальней звон часы, забранные селянином из помещичьей залы; кое-где в хатах тоскуют ходики с нарисованными цветочками, окруженные бумажными розами. Продолжается ободовская ночь. Она над костелом, над церковью на площади, над синагогой в местечке. Спит на много верст раскинувшееся среди подольской лесостепи село.

Старика Добжанского одолевает бессонница. Он первый узнал о том, что приехали сегодня, то есть вчера, непривычные ему люди — организовывать что-то непонятное.

Добжанский слез с кровати, откинул бревно, достал связку ключей. Вышел из дому. Он был единственным сторожем ночи. Бродил по парку, по па-лацу, точно продолжал утреннюю приемку зданий, которые доверил ему хранить перед отъездом за границу пан Сабанский.

Пана Феликса Сабанского Добжанский знал еще мальчиком, потому что служил у его отца, а поступал на службу еще к деду — Феликсу Сабанскому.

...Слепцы распевали на ярмарках песни про панов Сабанских. Собственные гусары и казаки охраняли палац.

Граф Феликс Сабанский был графом польским и российским.

Сабанский подарил киевлянам дом для слепцов. Как-то проезжал государь император Киев. Приехал государь, слепцы гимны поют. — Чьи слепцы? — спросил государь. — Пана Сабанского.

С тех пор стали Сабанские графами российскими. Вся прислуга его, 60 лакеев носила на груди польский герб Сабанского. Этот герб был золотом вышит на попонах лошадей. Каждый год из Парижа проездом через Варшаву приезжал граф Сабанский в свои владения.

С Варшавы ехали в карете, которую запрягали в двенадцать лошадей. Посередине сидел граф, а сзади кареты помещалась кухня. В карете повар сидел. Впереди кареты, по дороге, неслись всадники. Карета была построена как вагон железной дороги.

Когда ухаживал граф за панночками, предлагал:

— А не хотите ли до Варшавы прокатиться?

Запрягали в карету двенадцать лошадей, стлали им под ноги ковры и пан Сабанский сам усаживал в карету панночку.

...На веранде, напротив фонтана, любил пан Михаил Сабанский в полном одиночестве пять кофе и смотреть на расстилающиеся просторы, принадлежавшие ему. Ободовка только центр его имений. Сабанский скупал имения разорившихся помещиков со всем добром, с землей, с утварью.

Сабанский владел сахарными заводами. Сабанский богаче сахарозаводчиков Терещенко и Потоцкого. Сабанский владеет сахаром, строит новые сахарные заводы.

Со своей веранды Сабанский смотрит как разбежались селянские хаты внизу, в лощине на Кучугурах, будто перешли они вброд пруд для того, чтоб вдали взбираться на холмистый горизонт.

Одиноко над полями и хатами торчит труба ободовского сахарного завода. Труба как жезл, указывающий власть Сабанского. На много сотен верст вся жизнь селян связана с этой трубой. Девушки и бабы в белых, длинных рубахах, дядьки в домотканных, белых одеждах выходили обрабатывать поля. Мальчишки в спичечные коробки собирали червяков. По дорогам тянулись упряжки волов, на завод возили буряки.

Село работало на помещика, на пана, который на несколько месяцев раз в году приезжал в Ободовку. Михаил Сабанский враждовал со своими братьями, холостяками — верховскими панами.

В Верховке такой же средневековый замок с балкончиками, зубцами и шпилем. Палац верховских Сабанских на горе, над прудом. Два палаца друг против друга, разделенные десятинами сахарной свеклы.

Враждовали братья Сабанские из-за селянских девок. Девки нужны были не для забав, а ддя работы на буряках. Управляющий верховских панов угощал селянок конфетами, дарил мыла душистые и помаду. Девки шли цапать буряки верховских панов.

Дружно жили с девками холостяки Сабанские.

— Они всех жинок ублаготворяли что называется.

У Щетинихи был муж, любил чарку выпить. "Если пан не даст наган мне, не даст сорочку с манжетами, так не приходи до дому", говорил он жене. Пришла Щетиниха к пану, сорочку и наган просит. С тех пор стали пановья для мужей, у которых жены на буряках работают, каждое утро по бочке вина выставлять. Юхтим — муж Щетинихи ходил в сорочке с прессованными манжетами, а в базарный день разгуливал по селу с наганом. Привозили мужья своих жинок к воротам графским. Жинок на работу, а сами пить идут.

Уж очень жинки эти на меня сердиты были. Натру с ночи пол мастикой, а утром гляжу — даже на коврах следы босых ног. Що за черти ходили, думаю. А потом слышу пан говорит девчатам: "не попадайтесь Ивану в руки, ходить-то ходите, да не становитесь на пол босыми ногами" — вспоминает бывший лакей верховских Сабанских Тесменетский.

Если в селе Стратевке или Верховке хата под железной крышей, "бляхой", значит ходила жинка не только на буряки, но и к пану в спальню.

...В 1912 году ободовские поляки ждали войну, ведь в 1812-м воевал Наполеон с Россией.

К палацу привозили камни, кирпичи, бревна; с Австрии, Германии, Франции приезжали каменщики. Работали где-то в земле, в подвалах. Каменщики хранили тайну. Все знали только одно: задумал Сабанский подземный ход рыть.

И еще задумал Сабанский перед войной выдать замуж свею некрасивую дочь.

Музыканты из Москвы приехали, от газовых ламп светло было. Сто индюков на стол поставили. Хотел Сабанский, чтоб кто-нибудь иа гостей познакомился с дочкой и взял бы ее в жены.

Кончилось гулянье, но так и не выдал Сабанский свою панну. Опечаленный уехал на зиму в Париж, обратно же в Ободовку приехал в тяжелом дубовом гробу. Со всей правобережной Украины приезжали управляющие и директора сахарных заводов хоронить Михаила Сабанского. Погребальные службы совершали 14 ксендзов.

На следующий день после похорон мобилизовывали лошадей, началась мировая война.

Хозяином стал внук Феликса Сабанского — молодой Феликс Сабанский.

...В 1916 году приехал ободовский селянин Пантелеймон Карпов домой. Пошел через парк. Мальчишкой работал он в парке на садовых работах. Заметил его Феликс.

— Что это за солдат?

— Приехал домой, ясневельможный пан, на побывку.

— Встречал ли на фронте брата моего? Он там на фронте Красным Крестом заведует. Тоже мучается. Спит на кровати набитой соломой.

Не встретил Пантелеймон Карпов на фронте одного из панычей Сабанских.

— А ты все-таки через парк не иди. Ты пойдешь, другой захочет и третий.

Не позволил Феликс пройти солдату через парк свой. Вернулся обратно Пантелеймон. Пошел длинной, обходной дорогой. Феликс пускал в парк из простонародья только тех, кто от самых ворот до палаца полз к нему на коленях за милостью.

— С 16-го года начали Сабанские понемногу упаковывать золотую и серебряную посуду. Отправлять в Варшаву ценные грузы. Упаковывать венецианский хрусталь и гобелены помогал Добжанский, кузнец и водопроводчик панов Сабанских. Больше трех тысяч пудов груза отправили в тот год из Ободовки.

В 17-м году выехал Феликс за границу, перед отъездом вручил Добжанскому связку ключей, говорил с ним долго наедине, а потом заперся с кладбищенским сторожем, стариком Папировским.

Старинную мебель, оставшееся добро и родовой склеп доверил Сабанский Папировскому к Добжанскому. Доверил ключи, которые сейчас слегка громыхают в руках кузнеца. Он идет по дороге к польскому кладбищу.

...Во время революции разобрали селяне землю Сабанского. Растащили по хатам старинные комоды. Палац же оставили целым. Не позволили бывшие управляющие разрушить палац.

А потом пришли немцы. Они отобрали обратно земли, засеянные селянами. По селу ходил глашатай и требовал, чтоб немедленно вернули все забранное имущество, бороны, плуги и комоды Сабанского.

В одном из подвалов устоили арестную комнату. Если кто недостаточно почтительно кланялся, тех арестовывали. Немцы били ободовских дядек. На стенах подвала не успевала засыхать кровь. Ушли немцы — оставили на разгром свои пакгаузы. Ободовские дядьки в один день разобрали по хатам бомбы, пулеметы, винтовки. Ободовка превратилась в вооруженный лагерь.

Через несколько дней в село приехали всадники с нагайками. Сгоняли всех, и хлопцев и стариков, собирали сход. На площади у церкви собралось все село. Всадники с нагайками зарядили ружья патронами и на боевой взвод поставили два пулемета. Самый главный из них обратился к народу с речью:

— Мерзавцы, вам дали сввбоду, а вы превратили ее в грабеж. Разгромили помещика, а за грабеж — час расплаты настал!

Его помощники притащили на площадь семь связанных ободовских парней. Их начади бить до тех пор пока они не стали синими.

— Мужчины направо, женщины налево. Пусть бывший старшина выйдет вперед. Чтоб сейчас же поставили на площади виселицу. Вкопали два столба, прицепили крючки, виселица готова. И тогда командир снова сказал речь: "Мерзавцы, вы растащили казенное, военное имуществе. Те кто в течение часа не отнесут его обратно, будут вон там недалеко, на крючке."

Вышел старшина вперед.

— Вам сестрам, матерям, жинкам говорю, чтоб снесли все, а кто не снесет будет плакать и будет поздно.

Расходились молча, по одному. Через час по дороге из Ободовки двигался тяжелый обоз нагруженинй бомбами, пулеметами, винтовками германского образца.

А потом в Ободовку приехали петлюровские начальники. Ободовские хлопцы образовали сотню имени Гонте. Петлюра против всех — против помещиков, жидов, большевиков, поляков. Записывались ободовские дядьки в петлюровцы. Прошло несколько недель. Пошли слухи, что Петлюра обманывает, что он не только за неньку-Украину, а за поляков, а значит за помещиков. Пан Сабанский был поляк и все служащие его были поляки.

...За Петлюрой деникинцы, деникинцы против петлюровцев и все они вместе против большевиков.

А как-то в Ободовку на одни сутки пришли польские отряды. Они дошли до окопов, которые были выкопаны на поле за палацем. Окопы приготовили на всякий случай, в 1914 году, на случай если будет развернут в палаце Сабанского лазарет — окопы должны были стать могилой.

Они дошли до окопов и эти окопы были границей польского настулления.

Ксендз отслужил в тот день панихиду по усопшим Сабанским, ободовские поляки собрались в костел и вместе органом славили воинов.

Добжанский открыл парадные комнаты, всю ночь пили поляки вино, столетнее вино из погребов пана Сабанского, один из сыновей которого получил ка польском фронте высокую награду в борьбе против большевиков. Это была последняя в Ободовке польская ночь. Последняя ночь, когда готовился Папировский встречать своих хозяев.

На следующее утро через огороды и овраги бежали поляки. Они бежали по селянским дворам. Их гнали наступающие части красных.

Тогда в село возвратился Черноморец. Его забрали в четырнадцатом году, а в девятнадцатом он вошел в свою хату вооруженный с головы до ног. Поперек своей груди ок повесил яркую красную ленту и объявил запись в свой красный партизанский отряд.

Менялись власти в Ободовке.

Весной 1919 года к окопам подошло несколько человек. К окопам подвезли несколько повозок гашеной извести.

...В местечке зажглись субботние свечи. Седобородые евреи в длинных сюртуках сидели на лавках. Старики смотрели, как за церквью закатывается солнце. Старики говорили о погоде.

Старики говорили о леденцах, о шипучих водах, о том, как хорошо можно устроиться в Америке или в Бершади.

Утрем в местечко ворвался отряд всадников. Несколько раз объехали площадь, слезли с коней и привязали их к коновязям.

Слишком рано вышел на площадь бывший управляющий пана Сабанского, пан Белявский.

— Что он хочет купить, что ему нужно, к кому он зайдет? Нужно же приготовить закуску.

Белявский ни к кону не зашел. Он осматривал площадь так, как будто бы выбирал место — где бы еще выстроить палац пану Сабанскому.

Всадники разошлись по домам. Они стучали в окна, от ударов кулаков раскрывались двери. Оки вытаскивали с кроватей раздетых детей, женщин, стариков. Мужчин сгоняли к церкви, женщин и малолетних детей к синагоге.

Со всех сел по дорогам в Ободовку шли дядьки, хлопцы — будто в Ободовке базарный день.

На площадь вышел Потап Федорович Токарь. Он первый раз в этот день надел новую соломенную шляпу. Дядьки кланялись Потапу Федоровичу. Кланялись ему и из толпы, загнанной к церковной ограде.

В этот день солнце палило по-летнему. Лица у всех были красные, опаленные. На колокольне устанавливали пулемет. Женщин и детей в синагоге заперли на засов.

Потап Федорович сел на ступеньки. Он грыз тыквенные семечки и единственный из всех на площади не смотрел на колокольню.

Вздрогнула земля, казалось — рухнут домишки. Опять бомба, несколько бомб.

На площадь, как на парад, вышли трубачи в расшитых украинских рубахах.

На телеге сидел слепой барабанщик и бил изо всех сил по надтреснутой коже барабана.

— Шлемку! — орал на всю площадь барабанщик. — Шлемку! — понеслось по площади. — Шлемку! — донеслось до церковной ограды.

— А ну, кто здесь Шлемка, вылезай — гаркнул рослый детина в огромной меховой шапке. — Здесь Шлемка!

Его вывели из толпы. Вели под руку. Шлемка шел, обнявшись с человеком в меховой шапке. Все смотрели, как они шли. Потап Федорович дал Шлемке горсть тыквенных семечек.

Шлемку подвели к его дому, подсадили в окно. Через минуту он появился в окне со скрипкой и смычком.

Петлюровец в шапке схватил скрипача. Он понес его впереди себя, подсадил на телегу. Сказал барабанщику: — На вот, возьми твоего Шлемку!

Тогда Потал Федорович снял шляпу, он приставил ее к глазам, чтоб солнце иа мешало смотреть на колокольню, на колокола.

Раздался звон, как к заутрене. Слепой барабанщик ударил по барабану, словно хотел забить звон. Шлемка провел смычком по скрипке. В синагоге заперты окна. Синагога на засове. Они не слышат, женщины, старухи и дети, Шлемкину скрипку.

И тогда к барабану, скрипке, к колококольному звону солистом выступил пулемет.

Стрелял только один наверху на колокольне. Остальные несколько сот человек смотрели издали, как падают друг на друга те, кто в толпе. По канавке как весенний ручеек потекла кровь.

Играй Шлемка на скрипке, играй отходную, твоему старшему и младшему сыну.

Несколько минут, несколько ударов слепого барабанщика, несколько пулеметных лент...

367 трупов.

Тех, кто был в самой середине толпы, не достали пули. Их повезли на возу вместе с убитыми — к окопам. На один из возов посадили Шлемку. Соломона Моисеевича Меламеда, мужчину сорока восьми лет, ободовсокого скрипача.

Оставшихся в живых закопали вместе с трупами. Сверху ямы засыпали известью.

Три дня тишина царила в месгечке. Бандиты заходили в дома, разбивали шкафы и комоды. Снимали железную кровлю с крыш, оконные рамы и двери.

Во время погрома в Ободовке пух с подушек не носился в воздухе. Громили так, как будто делили наследство. Громили по-хозяйски. По дорогам и в лесах искали евреев, которых убивали в одиночку.

Со всех трупов снимали одежду и ботинки. Кое-кто подготовлял организованное убийство женщин, чтобы навсегда уничтожить возможность появления в Ободовке новых Абраш и Моисеев.

Меньше седобородых стариков, меньше мужчин и мальчишек стало в Ободовке.

Остались матери, старухи и вдовы, остались грудники. В этом доме пять сирот и десять убитых, в том доме осталась живой только девочка, ее не признали за еврейку в местной больнице и оставили в живых. В этом доме хозяин вернулся к своей лавочке, его припрятали друзья в лесу. Здесь остались только ярко-белые, выбеленные под пасху стены.

...А так Ободовка, разве создана она для событий, для крови. Кругом степи, холмы, зеленая свежесть тополей. Пушисто волнуются кучерявые дали, пыль лежит на дорогах и лениво протягивают к небу свои длинные руки журавли-колодцы.

...В лесах на шоссейных и проселочных дорогах появились банды из местных ребят. Они шли в лес к Коваленко, помощнику начальника станции на узкоколейке Рудница - Подгородная.

Каждому, кто вступал в банду, Коваленко подносил стакан спирту. Он учил пить спирт залпом и не морщась. Перед налетом пили спирт.

Больше всего Коваленко грабил поезда. Он начал со станции, на которой служил. Коваленко учил — кого грабить, а кого убивать. Убивали красноармейцев. Делали обычно так: клали наземь, сзади становился или сам Коваленко, или маленький, худощавый Фрек. И одним взмахом шашки рубили голову.

— Хотели уничтожить Красную Армию. Думали так: немного выбить, а другие будут бояться и не пойцдут в Красную Армию. — вспоминает амнистированный бандит Фрек.

В банду шли и удалые и смирные. В банде жизнь была. Семен Коваленко большим человеком был. В Польшу ездил, в Румынию. Говорил о том, что Украина будет самостоятельной.

Деньги и добычу Коваленко делил поровну. Коваленко — высокий, чуть прихрамывающий, славился на всю тульчильщину своей красотой. В гайдамацком яру в лесной чаще приколотил он к дубу огромное зеркальное трюмо. Любил смотреться в зеркало.

На нем все было английское: шинель, брюки, сапоги. А шапка черная с желтым верхом, с украинской кокардой. После набегов Коваленко становился перед зеркалом и пел:

Когда он кончал, песню начинали другие:

Над Коваленко тоже было начальство — КОЛЬТЕРМИШ. Лещенко Коля, Андрияшь Миша, Ключко Терень — вот и получилось одно слово, которое было самым страшным. Кольтермиши продавали захваченное имущество, руководили действиями банды и готовили наступление на части Красной Армии.Они доставали фураж для лошадей, подводы для перевозки захваченных вагонов сахару. А сами Ключко, Терень, Левченко жили в Ободовке мирными селянами.

Кроме красноармейцев они намечали к убийству председателей сельсоветов, комнезама, уполномоченных продразверстки. Налетали на почту, кооперативы. В сосне у балановского стана в один вечер зарубили семнадцать красноармейцев.

Комсомольца Добровольского, уполномоченного по борьбе е дезертирством, бросили с лодки в воду к яачали "охоту". В Добровольского целились лучшие стрелки. Тому кто первым хлопнет его в темечко в награду — баба-коммунистка.

Вторым человеком в банде был сын Левченко. Был он офицером военного времени. Приучил бандитов подчиняться команде. Звали его между собой "биноклем".

В банду шли кулацкие сыновья. Все братья Мельники с Лозов пошли в банду.

— Дождь идет, а мы все в лесу. На земле все спали на правом боку, чтоб сердце лучше сохранить. Сердце от сырости портится. А когда кто-нибудь из нас причалит в село, повечерять попросит, селяне нам лучшее давали. Мы селян никогда не грабили. Демуцкий Тимофей каждый день резал курицу и на стол ставил несколько стаканов водки. Может быть кто-нибудь из хлопцев заглянет.

В Ободовке две власти. Одна с выборами, собраниями, признанная государством, но зта власть стыдливая. Собираются ее работники скрываясь от людей. Иногда ночуют в лодках, выставляют посты.

А другой власти как будто и нет. Другая власть неожиданная. Это власть из-за угла, из леса. Она незримо присутствует и диктует свои предписания. Такому-то советскому работнику наказания столько-то ударов шомполами, у другого сжечь хату, третьего оставить без глаз.

В 1922 году в Ободовку приехал Котовский. У телеграфных проводов были поставлены надежные люди. Отряд котовцев перед тем как уйти на мирные квартиры должен ликвидировать в лесах между Бершадью и Чечельником последние банды.

— Если нас в плен заберут вое равно убьют, так уж лучше переберемся куда-нибудь за кордон, там будем жить. Я получил известие, что скоро выступят Румыния и Польша, красных не станет. Нужно бороться, хоть нас останется 2 или 3 человека, хоть одного убьем большевика или красноармейца. Мы погибнем, но и их погибнет несколько человек, — говорил Коваленко своим "братьям".

Котовцы со всех сторон окружали лес. Бандитам было предложено сдаться. Все те, кто честно сложит оружие, будут амнистированы.

В лес выезжали делегаты от села Ободовки. Лукавый Василь Куриленко пил с бандитами самогонку и уговаривал их сдаться по добру по здорову. Часть полупьяных бандитов целовалась с Василем — как не целовать его, бывшего старшину церковной общины, который говорит, что большевики вовсе не так жестоки. Другие бандиты бросились вплавь через балановский став, удирая от обещающих речей.

Коваленко же на одком из дубов в гайдамацком лесу устроил наблюдательный пункт. Он не слезал с дерева, листва должна была скрыть его, первого и последнего бандита, от красных охотников.

Красноармейцы знали, что Коваленко облюбовал себе последней защитой старое дерево. Они стреляла вверх, в листву. Одна из таких пуль сбила главаря банды. Он грохнулся наземь, изогнутый и небритый. Первый раз увидели Коваленко небритым. Попали ему в голову, кровь запеклась на пряди черных волос.

— Каюк! — произнес про себя Василь Куриленко.

Тело Коваленко привезли в Бершадь. По селам шла весть о его гибели. Слепцы стали петь, подражая матери бандита, песню со словами: "Погиб мой Сема".

Стало спокойнее в гайдамацком бору, на узкоколейке.

Коваленко подстреленный упал с высокого дуба, в селах же, в хатах оставалось много его почитателей. В церквах читали поминовение о рабе божьем Семене. Рабы же божии оставшиеся в живых продолжали мечтать о самостийности Украины, о завтрашнем дне, когда прискачет Семен Петлюра. Прискачет и наведет порядок.

Лещенко Коля, Андрияш Миша, Ключко Терень — на базары ездят, с дядьками здороваются, шапку снимают.

— Добрый день, Потап Федорович!

* * *

Последним в эту ночь, на самом рубеже с наступающим утром заснул Добжанский; ему бы лишь бы часок перед работой вздремнуть. А на кого завтра работать? На этих что ли, что "коммуну" с собой привезли. Добжанскому нужна должность. Будет ли платить раз в месяц этот голодранец в красных брюках? — думал, засыпая, восьмидесятилетний кузнец.

Глава 2
Оглавление