Харитову в коммуну прислал Котовский. Она слезла с подводы и потащила тяжелую свою корзину. Никто из присутствующих мужчин не помог ей.
— Должно быть, так они понимают равноправие женщин... — подумала про себя Харитова.
В первый же день ее привели в так называемый детский дом. Она увидела большую комнату, стены и диван, из которого вываливалось мочало. Несмотря на летний солнечный день, наглухо забиты окна. В комнате на полу ползали трое ребятишек в оборванных грязных платьицах.
Не выспавшаяся с дороги Харитова разыскала корыто и принесла ведро воды.
— Хромую какую-то с города прислали, — буркнула Блотская, смотревшая за детьми.
Харитова вымыла руки и лицо, завернула рукава, взяла на руки самого меньшого мальчугана и намылила ему мордашку, особенно тщательно промывая уши.
— Ты чего это не спросясь моешь, что это такое за порядки, средь бела дня дите беспокоить? — Блотская говорила басом, выставляя вперед руки.
Харитова смывала грязь с ушей.
Вечером Харитова присутствовала на общем собрании коммунаров.
На собрании было решено в кратчайший срок изготовить четыре пары сапог для новых коммунаров; ревизионной комиссии было поручено отобрать лишнее белье у имеющих и передать неимущим. Нательное белье выдавать из прачечной посиненым и с пуговицами. Было постановлено холостякам дать уют в комнатах.
СЛУХАЛИ:
1. О Кирсеве, который ставит лошадей где ему захочется.
2. Заявление Карпаха с просьбой выдать простыню и наволочку для смены.
УХВАЛИЛИ:
1. Ставить лошадей там где укажет завконюшней.
2. Выдать при покупке.
3. Жене Грымбайло, которая истощала от работы, дать помощь пищей, а если не поможет — медициной.
Лиза Гончаренко подымала свою руку за каждое постановление. Председатель просил ее не путать голоса, так как она за сквернословие лишена голоса на собраниях на две недели. Лиза не слушалась председателя.
На этом же собрании совет коммуны утвердил Харитову заведующей детским домом. Дом был дневной, наночь матери брали детей к себе в комнаты.
Харитова начала с того, что вымыла всех детей. С ушей снимала грязь вазелином. Матери приносили детей в длинных грязных платься, с длинными волосами. Блотская брала их к себе на колени и часами давила вшей.
После того как Харитова сшила детям короткие платья, женщины не хотели их приносить. Собирались даже побить Харитову за то, что она смывает с их детей счастье.
— Котовский из Умани интеллигентку прислал!
Боярчучка распускала слухи, что Харитова не дает детям хлеба, а продает его в соседней деревне. Когда дети подымали рев, Блотская пихала им в рот кусок хлеба или кашу, а вот Харитова, она не обращает внимания на слезы.
—Бачишь яка, хлиба жалкуе, звисно ни своя дитина.
— Дивись яка, на поле коло хлиба не робе и жалкуе того хлиба коло якого мы працюемо.
Харитова ежедневно разыскивала по коммуне Левицкого или Гажалова.
— Нет дров для детской!
— Как-нибудь обойдетесь.
Совет коммуны вынес постановление, что дети обязательно должны жить в детской. Но совет коммуны не знал о том, как нужно воспитывать этих самых детей. Харитова мечтала, чтобы вожди коммуны не только уговаривали других жениться, а сами бы обзавелись детьми. Тогда бы сразу поняли что им нужно.
Харитова рыскала по коммуне. В подвале она разыскала ванну, полную всякой гадости и мусора. Заставила хлопцев притащить ванну в детскую.
В сельбудинке стоял разбитый рояль. Вместо отсутствующей ножки был подсунут ящик. Сам рояль был полон шелухи от семечек. Харитова быстро освоила партизанские привычки котовцев. Не дожидаясь высокого разрешения совета коммуны, она ночью вместе с Колотвиной, другими матерями и старушкой бессарабкой Ханиной перетащила рояль в детскую.
Свои простыни Харитова порвала на пеленки детям. Гомонючка должна скоро разрешиться сыном или дочкой.
Лозинскиеи Гомонюки жили рядом. Кончив возить хом для коров, разошлись по комнатам. Лозинская печку мажет, Гомонючка сидит в углу.
— Чего сидишь, надулась, — ругнул ее Гомонюк. Потянул за руку, Гомонючка упала.
— Мажь печку!
Над Гомонюком смеялись в коммуне: — Ну вот, и до тебя очередь дошла! Ваня, зараз твоя родить буде!
— Брось, голову не морочь, — отвечал Гомонюк. Он считал все это «бабьим делом» и злился на Гомонючку.
Вскоре Лозинский прибежал на конюшню и закричал: — Беги за акушеркой!
Гомонюк скрывался ото всех и только на следующий день пришел в себя. Сказали ему, что родился у него сын. Володька.
Велел ему Левицкий проведать жену в больнице. Гомонюк вошел в палату. Видит, лежит Анастасия, а рядом с ней чмокает розовый комочек. Подошел Гомонюк к кровати, не зная что надо сказать. Санитарка на него смотрит. Видит, Анастасия грязным одеялом накрыта.
— Что ж для моей жены почище покрывала не нашлось! — заорал на всю больницу Гомонюк. Стащил одеяло, бросил в угол и прикрикнул на Гомонючку: — Пойду чистое искать!
Принес Гомонюк чистое одеяло, сел на край кровати и долго смотрел на начинавшего жизнь маленького Гомонюка.
На следующий день Гомонючка поставила ребенка на ножеи, придерживая его руками. Вскочила санитарка: — Ведь так свихнуть ребенка можно!
— Нехай стоит! Он у меня через два месяца на лошади верхом ездить будет, — ответил снова зашедший Гомонюк.
Через несколько дней Гомонючка сдала своего крикуна на руки Харитовой. Харитова понесла его в корзину, обтянутую белой материей. Вовка Гомонюк оглашал всю детскую могучим нутренним криком. Он первый из детей коммуны остался ночевать в детской.
Совет коммуны постановил сделать детские ясли закрытыми, чтоб у матерей было время и для работы в поле и для занятий по ликвидации неграмотности. За маленьким Гомонюком появились в яслях Вера Дрыгова и другие десятифунтовые коммунарские пузанки. Через каждые два-три часа приходили матери в ясли кормить грудью. Дети партизан спали в корзинках. К новым порядкам привыкли быстро.
— Ясли добро дило, там дитей годують и купають, возиться не надо. Дитини ни скушно и нам не заважно.
Гомонюк, который раньше говорил, что ничего не стоит ему задушить ребенка или жену убить, если она ему двойню принесет, больше всех помогал Харитовой — дрова искал, окна заделывал.
Многим казалось что ее ребенок голоден, в недосмотре, обижают его. Харитову ругали интеллигенткой и тормошили.
— Она хочет простудить наших детей!
— Моей Майке пошила короткое платье, а Дрыговой длинное!
Матери ругались с Харитовой, а сами забывали про детей. Раз в неделю должны были они забирать детей к себе, но многие забывали и только ночью посылали мужей в детскую за забытыми детьми.
Лиза Гончаренко часто приходила в детскую, гладила по очереди всех детей. У нее не было ребенка; муж ее уехал в Москву учиться. Про нее плохо говорили в коммуне, жены ревновали к ней своих мужей.
— Она одна на всю коммуну была, они с ней и возились.
Даже Гомонючка и та расцарапала однажды муженька за то что тот улыбнулся Лизе в ответ на ее ругань. Лизе было горько, оттого она и сквернословила, а по вечерам приходила в детскую поласкать чужих детей и поговорить с Соней.
У Сони Харитовой тоже не было детей. Начала она саою сознательную жизнь в подпольной комсомольской ячейке в Бессарабии. В 1919 году она, молодая сельская учительница, переплыла Днестр. В его холодной воде простудилась. На свои дни среди детей смтрела как на выполнение революционного долга. О коммуне ей рассказывал Котовский. Харитова загорелась сразу, как узнала что бессарабцы живут и работают вместе. По дороге в Ободовку она думала, что здесь найдет людей, которые живут и думают по-коммунистически.
Знала, что котовцы не апостолы, но представляла их сознательными сподвижниками Котовского, горящих как и он идеей всемирного коммунизма.
Первая встреча с Гомонюком и Лозинским, который оскалил свои блестящие зубы выругался и тут же как член совета сам на себя наложил штраф за ругань, заставила Харитову заново подумать над словами Котовского.
Харитова видела, как жил Левицкий. Он редко спал на своей койке, потому что уступал ее приезжавшим из района или области. Дверь комнаты председателя никогда не запиралась. Каждый раз из командировки Левицкий привозил новые вещи, и их разбирали в первый же день. Левицкий никогда не брал денег на свои поездки, он писал статьи в харьковских и московских газетах — это были его командировочные. Когда их не хватало — ночевал на вокзальных скамейках.
Он никогда не успевал вовремя позавтракать и пообедать, забывал об этом и всегда был голоден. Некогда было поесть. Иногда какая-нибудь из женщин чуть не насильно тащила его на кухню покормить.
За день он успевал переговорить с каждым коммунаром. Председатель коммуны не отказывался ни от каких работ. Аккуратно заступал на свои дежурства, таскал бревна, рубил дрова и разжигал котел.
В детской ребятишки играли «в дядю Леву», как он разговаривает и делает доклады.
Перед тем как провести какое-нибудь постановление на совете, Левицкий беседовал с каждым в отдельности. Свое мнение он делал мнением и Боярчука, и Гомонючки, и когда выступал на общем собрании, каждому казалось, что он говорит именно то, о чем сам человек и думал.
Иногда Левицкий вместо разговоров только делал так, чтобы его видели.
Посреди двора стоит повозка, кому-то лень было поставить ее на место. Вечером, когда коммунары собрались ао дворе на «брехаловке», к повозке подошел Левицкий и покатил ее под навес. В следующие дни повозка посреди двора не оставалась.
Если левицкий видел грязный пол, он брал швабру и мыл. Этим он стыдил тех, кто должен был следить за чистотой.
В парке сорняки забили дорожки. Левицкий заранее приготовил лопаты и вечером пошел гулять в парк... с лопатой, стал расчищать дорожку. Увидел Опенчук, побежал за лопатой. Довгаль бросил курить и пошел вслед за Опенчуком. Так начали расчищать парк.
Левицкий учитывал качества коммунаров так же, как урожаи и проценты. Он знал недостатки каждого. Когда ставил в пример — называл имена, когда же ругал, часто обходился и без имен.
— Товарищи, я случайно в одном доме нашел бутылку от водки. Кое-кто в коммуне выпивает горькую. — сказал он на одном из собраний. После к нему в разное время подходили коммунары.
— Должно быть, это ты у меня видел.
— Нет, не у тебя. Ты сам знаешь о чем речь идет.
Левицкого и Гажалова и в Москве, и в Харькове, и в Ободовке воспримнимали вместе. Они понимали друг друга, словно пользовались аппапатом передачи мысли на расстояние, если бы такой был изобретен.
Левицкий был проектным бюро, а Гажалов — прорабом. Один говорил мягко, другой резко; где один перекручивал — другой исправлял. Гажалов ругался, стукал дверью; летела штукатурка. Он набрасывался так, что казалось уничтожит провинившегося. Левицкий когда надо своими руками мыл, скреб, в мороз вытаскивал из колодца железные трубы.
В поездках они вместе рассказывали, агитировали попутчиков за коммуну. Немало в коммуне было таких, кто услышал впервые об Ободовке от Левицкого или Гажалова, своих соседей по верхней полке.
* * *
В начале каждый, подававший заявление в коммуну, казался Левицкому человеком намного выше окружающих, человеком, которого можно назвать по крайней мере революционным.
Было понятно, что урожаи коммуны должны быть выше селянских. Но коммунар это значит не только «вместе работай». Качества коммунаров, их воля, благородство должны намного превышать тех, кто не в коммуне. Звание коммунара обязывает и в личном поведении. левицкий думал, что нужно дать людям все что им нужно и брать от людей все, что необходимо коммуне.
Но сапоги не всегда рвались от работы. Наоборот, часто у хорошего работника, бережливого, они носятся дольше чем у лентяя. А то и рвали сапоги, чтоб получить новые. Только что вступивший в коммуну человек получал одежду, ее отбирали у старых коммунаров и давали новым. Так и приходили в коммуну специально для того, чтобы получить «обмундирование». Один снашивал три пары сапог, а другой и одной пары не успевал получить.
Работали все правда не нуждаясь в понуканиях, но бывало всякое. Боярчуку нашептывала жена и он на несколько дней уезжал в деревню к родственникам. Михеев, скрываясь от своей жены, напивался пьяным. Михеев и Боярчук требовали сапог, еды, им нужны были деньги на гостинцы и водку.
Левицкий изучал людей как инженер — сопротивление материалов.
Блотскому надо было ехать в Крыжополь за горючим. В коммуне были подводы, но с проломленными досками, связаненые проволокой. Часто слышали коммунары: — От дивись, коммуна еде!
Блотский не хотел ехать, ругался с дежурным по коммуне. В конце концов поехал, но вечером и он и дежурный принесли заявления о выходе из коммуны.
— Какой я хозяин, если меня при всех посередине двора Блотский ругает. — объяснял дежурный.
— А что я обязан ему подчиняться. С такими лошадьми на такой повозкесебя и коммуну позорить — говорил блотский Левицкому.
— Ну, а если б у тебя, Степа, были такие кони как Бандит и Мишка, ты бы поехал?
— Ого, на хороших лошадях, да на хорошей повозке да не поехать.
Значит, были бы хорошие кони, не поругались бы дежурный и Блотский. не только в людях дело, а в бедности коммуны. Люди-то с революционным энтузиазмом, но они не оторваны от реальной жизни, им нужны хорошие кони, хорошие повозки. Когда в коммуне лошади стали в теле, а повозки на железных осях со звоном, не было больше ругани кому ехать. И селяне по-другому глядели, как едут коммунары.
* * *
Долго размышляли над тем, как выяснить способности каждого человека, чтобы с него по способностям требовать.
Считать необходимым в продолжении недели произвести психо-физиологическое обследование производительности труда коммунаров. После чего совету коммуны выработать метод, который дал бы возможность без всякого крика и понукания заставить коммунаров работать не за страх а за совесть. Таковой метод доложить на на обсуждении ближайшего собрания и, кроме того, ввести в систему личные номера.
Дежурный в три утра будил коммунаров на работу.
Гажалов поздно ночью выходил в парк и если кто-либо ему попадался навстречу, даже друг его Мишка Довгаль — гнал их спать. Уж знали все, что не стоит попадаться ему в парке. Гажалов вывесил доску, на которую записывал лентяев и гуляк.
Нужно было изобрести систему, подчинявшую себе людей.
Левицкий думал: у человека, выполняющего простую работу, меньше потребностей чем у человека, выполнячюшего сложную работу. Питаться все мы хотим, это не роскошь, а одинаково необходимая у всех потребность. В желудке неквалифицированного рабочего белый хлеб вызывает те же ощущения что и у квалифицированного. Лечиться всем надо, все дети имеют равные права на жизнь и воспитание независимо от способности и квалификации их родных и количества детей у одной семьи. Коммунальные потребности: квартира, отопление, свет, вода — одинаковы.
Но есть личные, глубоко индивидуальные потребности, они разнообразны, их нельзя удовлетворить в общественном порядке. Они у каждого выпирают и требуют удовлетворения. На общественное удовлетворение имеют право все живущие и работающие в коммуне, а индивидуальное должно быть поставлено в зависимость от производительности, квалификации и качества выполненной работы.
«Принцип материальной заинтересованности согласовать с соответствующими организациями» (из протокола).
Так возникла предложенная Лозинским система «марок». Каждый проработанный день есть марка. Вначале совет коммуны вынес такое решение: «считая, что предложенная товарищм Левицким марочная система даст возможность поднять производительность труда, провести ее в жизнь исходя из норм 24-х трудовых марок на человека в месяц, которые коммунар должен дать коммуне, как обязательную норму труда. При проведении этой системы в жизнь исходить из потраченного количества времени на ту или иную работу, отнюдь не принимая во внимание квалификацию, дабы таким путем добиться материального равенства для всех коммунаров».
Но потом отошли от «материального равенства», в зависимости от квалификации марки разбили на 5 классов. Каждый хочет иметь марку — для этого работай. Каждый хочет чтобы марка была выше — для этого усовершенствуй свою квалификацию.
Если выполнишь свою норму — получай за работу марку. В году триста рабочих дней, а марок можешь выработать до четырехсот. Марка выдается больным и беременным. маркой поощряется общественная работа.
В конце года из прибылей хозяйства на марки выделяется определенная сумма. На каждую марку полагаются деньги. У кого больше марок, у кого выше квалификация, тот больше получит для удовлетворения своих личных потребностей. Чем больше пользы принесешь хозяйству, тем больше получишь.
Совет собирался чуть ли не ежедневно. Коммунары приходили в контору, садились на пол и слушали чтение предыдущего протокола.
«Коммунарам, имеющим родственные связи с близлежащими селами, в рабосие дни не отрываться от работы и не делать свидания с родителями, откладывая свидания на праздничные дни. Мужьям взять под коммунальное влияние своих жен. Коммунары, которые до сего времени не зарегистрированы в ЗАГСе, должны немедленно зарегистрироваться».
«Ввиду того, что товарищ Максименко болен венерической болезнью, а по нашему уставу таковые не могут быть членами коммуны, общее собрание постановило исключить такового, дав ему денег на дорогу.»
«Письменное заявление Токаря о взятии коммуной на себя его задолженности. В просьбе отказать.»
«Слушали заявление Довгаля о вступлении в брак. Постановили рекомендовать. Отпустить на Красную Свадьбу требующиеся продукты и пять рублей денег.»
«Швейной приступить к шитью белья и полотенец, причем полотенца должны выдаваться не персонально, а коллективно.»
«Считать необходимым совету коммуны, основываясь на обследовании комиссии по проверке личных вещей у коммунаров, авдавать нуждающимся самые необходимые вещи из нижнего белья, считаясь с тем, что средства коммуны сейчас небольшие, а следовательно разбрасываться вещами невозможно».
«К больным пригласить постороннего врача и в присутствии членов коммуны освидетельствовать и тогда лишь дать отдых, или усиленное питание, или же дать работу более легкую».
«Всем неграмотным и малограмотным коммунарам обязательно посещать ликбез, находящийся при коммуне. Занятия производить ежедневно, к каждому грамотному прикрепить по одному неграмотному».
Контрольная комиссия и ее председатель Максимов вмешивались в личную жизнь каждого. Если у мужа нелады с женой, значит в плохих отношениях два равноправных члена коммуны. когда контрольная комиссия принимала новых членов коммуны, Максимов просил говорить «положа сердца на душа» — с какой целью подавший заявление вступает в коммуну. Чтобы стать коммунаром, надо было пройти испытательный кандидатский срок.
Хочет коммунар жениться — должен подать заявление в контрольную комиссию. Контрольная комиссия сначала примет жену в члены коммуны, а то, может быть, захотел коммунар жениться на кулацкой дочке. Не разрешила комиссия комунару Козлову взять в жены сестру ободовского бандита. Козлов вышел из коммуны, устроил себе свадьбу, а во время свадьбы начался пожар.
В Ободовке с давних гайдамацких времен существовал обычай не помогать друг другу тушить пожар. В воскресные дни парни заранее приходили в аптеку за бинтами, а последнее время и за иодом. Пожары и драки сопровождали местные и церковные праздники, гулянки и свадьбы. Огнем расплачивались за обиды враги, не угодил — сгоришь. А поможешь тушить, и тебя спалим.
Люди привыкли равнодушно смотреть на буйные языки, на обугленные бревна, на печальные пятна пожарищ. Когда после революции в местечке организовали пожарную команду, никто не хотел добровольно идти в пожарники. Погорельцы бежали к пожарному сараю, искали сторожа... Редко встречалась с огнем ободовская пожарная команда.
В коммуне организовали пожарную дружину, достали исправные насосы, лестницы, крюки, железные бочки, топоры, лопаты и сигналы. По тревоге все коммунары-пожарники были на местах. ПОжарная команда немедленно на лучших конях выезжала в село, непривычно гудел сигнал по улочкам.
И в этот раз коммунары выехали на пожар. Пьяный Козлов и его невеста сидели на бревнышке, кругом родственники «горько» кричат, музыканты в барабан бьют, все любуются огнем. Коммунары бросились тушить — огонь вот-вот перекинется на другие хаты. А вся свадьба бросилась на них.
— Не сметь тушить!
— Новую хату выстроим!
— Ваша коммуна загорится, тушить не будем!
Бывший красноармеец Козлов на четвереньках подполз к Максимову: — Это огонь на моей свадьбе гуляет!
Максимов приподнял жениха и опустил прямо на барабан. Треснула кожа и Козлов очутился в барабане.
Через несколько дней брат невесты, амнистированный бандит, залез к Максимову на квартиру. Выбил окна, раскидал вещи и разрезал ножом матрац. Его вовремя схватили. Гомонюк и Максимов не пожалели сил, а тот только приговаривал: — От спасиби хлопцы, добре бьете!
Контрольная комиссия выполняла в коммуне роль и суда, и ЗАГСа, и друга-советчика.
В селе первое время разные слухи ходили о коммунарах. Об общих женах, о том что без штанов в трусах разгуливают. А потом пошли другие разговоры: что строгие правила соблюдают, даже с женой развестись человеку нельзя. Если захотят разводиться, должны из коммуны выйти, а уж после контрольная комиссия разведенных заново принимает.
Женщины часто тянули своих мужей из коммуны. То на кухне подерутся, то в избу обратно тянет. Из за жены ушел красноармеец Овечкин.
Людям со стороны слишком суровыми казались «домостроевские» правила в коммуне. Казалось, что здесь попирается свобода женщины и новые устои брака. Но они смотрели с высоты трибун докладчиков «о новой морали, любви и этике» на многочисленных в то время диспутах на модную тему.
Иначе рассуждали члены контрольной комиссии. На коммуну смотрели не оппоненты и докладчики, а ободовские селяне. Они присматривались к каждому случаю, сначала не верили что и в коммуне люди живут семьями, что жены не «коммунальные». Поэтому контрольная комиссия строго следила за честью не мужа или жены, а коммуны. Поэтому разбирала семейную жизнь. Муж в коммуне, и жена должна быть в коммуне. Они самостоятельны, не зависят друг от друга,нет у них общего хозяйства, кур и утвари.
Муж обижал жену — она шла в комиссию за помощью. Из за жен, любви и слез уходили некоторые из коммуны, но были и женщины, не желающие менять коммуну на мужа.
Уходил из коммуны Добжинский. Не поладил, не ужился, искал более легких заработков. Он требовал, чтобы жена вышла вместе с ним из коммуны. Их вызвали в контрольную комиссию.
— Не могу я, свыклась, и дитю нашему здесь хорошо, — говорила она.
— А я ребенка украду, — грозился муж.
— Все равно не уйду из коммуны, все с тобой жила добра не видала.
Жена работает. Нет семейной собственности. Дети в яслях. Детей воспитывает коммуна. В коммуне нет секретов, жизнь каждого на виду у всех.
— Что у тебя за фулиганский подход. Мы хочим, чтобы ты человеком, понимаешь, был! Мы, понимаешь, не будем как батька делать тебе нахлобучку. Мы ж тебя не под суд отдаем. Брось разный фокус разводить!
молодой коммунар, к которому обращается Максимов, хорошо «понимает». Он чувствует себя неудобно и как будто извивается, избегая строгих и внимательных взглядов, направленных на него. Он здесь перед своими же товарищами.
— Эх, ты парень молодой, а прыткий! Злость-то откуда в тебе берется? — вторит Максимову коммунарка.
В коммуне по другому работали, чем в селе, по другому женились, по другому растили детей.
В начале контрольная комиссия советовала воздерживаться от детей: средств не хватало. А потом бывали месяцы в коммуне, когда больше шестидесяти процентов женщин ходили беременными.
Новых членов коммуны принимали Максимов и Харитова.
Каждый ребенок кроме своих родителей знал и «тетю Соню». Тетя Соня воевала с холостяками. Холостяки не любили детскую, потому что с них на воспитание детей удерживали определенное количество марок. Если их много и марки высокого разряда — холостяк часто больше платил на детей чем многодетный отец. Чтобы не ворчали холостяки, их скорей женили.
Даже Гажалова общими усилиями женили на женотдельщице из Тульчина, и очень скоро он стал носить солому в детскую, покупать мануфактуру и ботиночки. Коммунары становились заботливыми отцами своих детей, детей коммуны.
В коммуну часто приезжала Котовская. Ее всегда ждали Калька, Левицкий и Гомонюк, знавшие ее еще с фронта. Они обращались к бригадному врачу, «мамаше» Ольге Петровне не только когда надо было перевязать рану. «Мамаша» учила их жизни. Ее смущались и слушались самые грубые, когда она проникновенно рассказывала им же о том, как выглядят их поступки.
Бойцы приезжали поделиться табаком — ее не забывали при распределении махорки. Приезжали и за помощью и за разговором по душам, а многие просто выкурить козью ножку.
На глазах Ольги Петровны Котовской росла коммуна. При ней проводили ночи в беседах Левицкий и Котовский, они всегда внимательно слушали «замечания и советы товарища врача». Котовский всегда говорил жене: — Я калечу, а ты лечишь!
Котовская знала и победы, и горести, и помыслы и комкора и рядовых бойцов.
В коммуне Ольга Петровна сразу же, как член совета, получала самые разнообразные задания от Левицкого. Но самое важное задание никогда не оговаривалось. Левицкий часами развертывал перед ней свои планы. Котовская умела слушать. Левицкий как бы отчитывался перед ней о своих поездках и по местечкам и в Москву. В этих беседах намечалось то, что потом строили, предлагали от имени коммуны на страницах газет и всесоюзных совещаниях.
Левицкий, увлекаясь, громоздил цифры, а Котовская переводила разговор на внутренние дела коммуны. О коммунарках, о меню на кухне, о нелуженых котлах. Кому как не ей быть хозяйкой огромной и еще не устроенной семьи котовцев.
Она учила женщин готовить и ходиттьза детьми. Осматривала коммунарок, собирала их и рассказывала о болезнях, об устройстве человеческого организма.
— А почему слезы солены?
— Почему слезы берутся, когда досада. Лишни, что ли?
— Почему человек зевает?
— Какие творчества в ушах жидкость делает?
— А какой интерес вам на мой язык как взеркало глядеться? — спрашивали коммунарки Котовскую.
С ней по душам беседовали женщины. Лозинская рассказывала про своего Ваню, Гомонючка про своего.
Иваны заканчивали день у красного стола в конторе. На наряде в шуме и вопросах обозначался будущий хозяйственный день — какие работы, кого куда послать. Заранее составляется список работ, за его выполнением должен следить дежурный — хозяин коммуны.
Дежурному подчиняются все коммунары, он разрешает на месте разные вопросы.
К дежурному пристает коммунар Мержеевский. Он просит отпустить ему по случаю болезни молока. В коммуне мало дойных коров, дежурный не может сам разрешить выдачу молока. Он советует Мержеевскому подать заявление в совет коммуны. К очередному заседанию Мержеевский принес свое заявление.
В совет коммуны.
Вид Мержеевського Василя.
Заява.
Я, Мержеевський Василь заболив. Прошу совет комуни видпустити мини молока.
Моя жинка, Марфа, буди мини варити.
Мий сын Зиновий, буде мини посити.
Я, Мержеевський, буду пити,
Прошу раду видпустити.
Мержеевський Василь.
О молоке говорили и на совете коммуны и на заседаниях партийной ячейки. Коммунар Фебек на каждом партсобрании говорил о корове.
— Мы тратим государственные деньги на покупку коров. У нас нечем их кормить. У самих у нас мамалыга да сушеные вишни. Все средства уйдут на корма, а коровы худые, тощие, какой с них толк будет. Нам выгодней покупать молоко у селян, чем держать своих. Довольно расхищать деньги, покупать каких-то краснонемецких в то время, когда у людей подтянуты животы.
Фебек предлагал продать коров.
Фебек, Гарбуз, Руснак недавно поступили в коммуну. Их направил в Ободовку политотдел дивизии после демобилизации. Они приехали в коммуну с партийными билетами, когда уже на двуспальной кровати пана Сабанского спали коммунарские дети.
Они боялись расстаться с партбилетами. А уж если выйти из коммуны, то так, чтоб не выглядеть дезертирами. Поэтому они сразу начали жестоко критиковать жизнь в коммуне.
Придираться было легко. Они приехали в Ободовку не помочь, не отдать хотя бы несколько лет коммуне, а только чтобы как можно скорее прошло время этой «липовой работы в местечке». Хотели устраивать свою жизнь, свою службу, и поэтому им трудно было понять и Левицкого и Гажалова. Им нужно было перевозить свои семьи, а не заниматься племенным животноводством, которое даст результаты через несколько лет.
Они не хотели ходить в постолах за подслеповатыми лошадьми. Зачем торчать в Ободовке, когда жизнь шумная и привольная налаживается в городах. Да и все равно, разве со здешними людьми можно что сделать? Гарбуз, когда был дежурным по коммуне, не приказывал, не следил за выполнением работ.
— Коммуна это большой монастырь, — объяснял Гарбуз, — каждый что хочет то и должен делать. Они соглашались с Фебеком.
— Нам нужны богатства не в будущем, мы хотим быть сытыми сеодня, — рассуждал Фебек.
Мержеевский просил молока. Несколько коров упало от недостатка корма. Летом их водили в лес, коровы наелись ядовитой травы и не дошли обратно до скотного двора.
— У нас люди больные. 25% должны в города поехать лечиться, а мы жен своих калечим, заставляем на лошадях ездить, разве это социализм. Надо людей жалеть, а Гажалов и Левицкий нажимают, никому не дают передохнуть. — пояснял Фебек.
Как-то Фебек привез с базара в коммуну заготовителей скота. Он хотел узнать цену на всех коров, чтоб точно подсчитать во что обходится коммуне любовь Гажалова к краснонемецким коровам и телятам.
Гажалов выгнал заготовителей вместе с Фебеком. партячейка постановила исключить его из коммуны и из партии. Фебек со своими друзьями поступил на службу в соседний сахарный совхоз.
Гарбуз же доказывал Лозинскому, что коммуна это как вроде раньше монастырь был, что коммунары как монахи от вольной жизни и соблазнов за оградой спрятались, настоящая же жизнь в селе будет когда крестьянин развитей станет и богаче. А когда станет богаче будет у него много хлеба и не нужны будут коммуны государству.
Гарбуз не хотел уходить из коммуны. Он считал что в коммуне он скорее сделается развитым, а потом все равно придет время когда придется делить коммунарскую землю. Коммунар Гарбуз рассуждал так же, как и ободовский кулак Абрам Горанский, предлагавший построить новое здание кооперации на своем участке земли. Горанский ждал падения советской власти, а когда власть упадет, останется ему новый дом.
Гарбуз аккуратнее других посещал дикбез, беседовал с Петиковым. Даже брал уроки рисования у местного учителя. Но и Гарбуза исключили из коммуны.
Зимой Гажалов вставал в три часа ночи. Он шел по коридору и стучал в дверь. Стучал до тех пор, пока не раздавался сонный, сердитый голос и тот кого он будил не поднимался с постели. Занятия начинались в четыре утра и продолжались до семи. С семи до восьми завтракали, потом шли на работу, а после работы вечером опять начинались занятия.
Молодые хлопцы недавно поженились, тепло в хате, а тут этот чорт будит, сам не спит и другим не дает. Коммуна раскололась на два лагеря. тех, кто хотел учиться и тех, кто отлынивал.
Колотвины, Чорбы, Лебедев сами подымались без гажаловского будильника. Максимов, Якубовские и другие удирали с занятий. Даже новая жена Гажалова и та протестовала.
— Коммунары сами знают, когда вставать!
— Насчет детской ты меня учи, а сюда не лезь.
— Да ты скоро сдохнешь от такой работы и других за собой тянешь.
— Ты член партии, а рассуждаешь как баба, — говорил Гажалов жене и ломился во все двери, приветствуя всех с добрым утром, а кого и стаскивая с постели.
У Гажалова часто ночевал Лебедев. Учиться он хотел, но часто напивался пьяным и тогда швырял в окна порожние бутылки. Гажалов подбирал Лебедева и относил к себе, чтобы никто больше не видал этого позора. Лебедев хорошо учился, за одно объяснение понял дроби. Даже помогал другим складывать, вычитать, делить и умножать. Его хвалили учителя, а тут вот первый ученик бутылками швыряется.
И утром, и по вечерам, как только подавалось электричество, коммуна превращалась в школу. Дела не явившихся на занятия передавались контрольной комиссии. Ее председатель Максимов часто сам спал над листом бумаги, зато от других требовал прилежания.
Костенюк сидел рядом с Костенючкой. Лозинский со своей Тасей, Гомонюк с Гомонючкой. По вечерам занимались те, кто утром был занят с лошадьми, коровами и свиньями.
Гомонюк и Лозинский не любили грамотных, конторщиков и бухгалтеров. Грамотных они считали бездельниками, ненадежными и бесполезными для хозяйства. Лозинский, когда раньше посылали его на фронте в разведку, брал с собой коробку спичек и спичками посылал донесения. Если надо двигаться — переломит спичку пополам. Если так кого-нибудь увидит, головку от спички пошлет.
С неохотой взялись партизаны за карандаш. Особенно непривычно было долго сидеть на одном месте.
Лозинский проказил как школьник, награждая соседей подзатыльниками; Тася его одергивала. Ей грамота давалась легко. Она сразу обогнала мужа, который долго не мог осилить технику своей же собственной подписи. А ему как членеу совета нужно было во время отсутствия грамотеев расписываться на векселях.
Мишка Довгаль выводил на клочке бумаги фамилию Лозинского. Лозинский следил за движениями его руки и, подражая ему, старался такими же движениями изобразить свое гордое «фамилие» и имя.
Бывший штабной писарь Мокрицкий славился на всю коммуну своим почерком. Он помогал Лозинскому укрощать буквы. Тот никак не мог освоиться с буквами «д» и «в». несколько раз рвал бумагу, кидал карандаш, злясь на буквы а заодно и на свою жену.
— Чорт его пойми, когда это надо с маленькой буквы насинать писать, когда с большой. Что вы меня грамотой мучаете, когда я и так могу жить.
Труднее всего приходилось Лозинскому и Максимову, который знал и молдавские, и русские, и украинские слова, а думал и говорил на своем собственном языке. Плохо училась коммунарка Дубинская.
Служила она когда-то в городе прислугой. Привезла с собой в коммуну хозяйский подарок — гофрированное платье, одевала его по воскресеньям.
— Ну надела ты свое платье, а ни одной буквы не знаешь. Когда научишься хотя бы букву А писать, — стыдила ее Харитова.
С электротехником Митителом Гажалов занимался сам. Он знал ненамного больше Мититела и диктовал ему с книги, а потом они вместе сверяли написанный и печатный текст, расставляя знаки препинания и исправляя окончания. Гажалову же помогал Петиков.
Только один человек был освобожден от занятий. Лозинский и Гомонюк даже не называли его грамотным, им казалось — Левицкий от рождения такой: как появился на свет, сразу и начал вместо слов «мама» и «папа» вычислять проценты.
Левицкий наедине часто спрашивал Лозинского, почему он не хочет вступить в партию.
— Что я буду членом партии, если я неграмотный. Если буду грамотный, тогда и в партию поступлю. А так как все равно не быть мне грамотным, и в партии не быть. Зато хоть и неграмотный, а на тракторе езжу, — отвечал Лозинский. За зиму все же научился расписываться на векселях и бумажках.
И как-то с помощью жены написал первую расписку в своей жизни: «Даю себе и серой кобыле в том что я ее купил, а сколько стоит вспомню. Иван Лозинский».
Лозинский часто ездил по делам вместе с Левицким и Гажаловым. Он верил и не верил. Вот лошадей получили, но лошади всегда там где Котовский. Левицкий же говорит о макаронной фабрике и о машинах, чтоб повидлу варить, и о том какие дома будут строить.
Думал про себя Лозинский: ты только говоришь, а как сделать? Говори не говори никогда этого дела не будет. Как нам хозяйничать если не можем достать триста рублей. Никто нам не верит, нет доверия. Выйдешь на село, дядьки и говорить не хотят, в банк пойдешь — сверху вниз глядят.
Не верил Лозинский, но прислушивался и запоминал.
— Сейчас не верят, а через время поверят. Мы все-таки должны крепить и доказать, что мы не только умеем воевать, но мы умеем и хозяйничать, — так говорил Левицкий.
Хозяйничать — это как раз по сердцу Лозинскому. ВотПетиков посеял какое-то сорго. Заберутся в это сорго слепые коняги, их и не разыщешь. Лозинский каждый вечер пересчитывал лошадей и ходил искать недостающих в буйно разросшихся зарослях.
Приходит один из коммунаров, Зрашевский, за лошадьми — Лозинский дал ему пару коней, а на следующий день тот опять приходит, лошадей просит.
— А где же те, которых вчера взял?
— Пустил я их возле, они и разошлись.
Лозинский пошел искать лошадей. Одну нашел в яме, а другая над ямой стоит. Лозинский вытянул лошадь, подвел обеих к коммунару, выругал Зрашевского и сказал что вечером сам примет от него лошадей. Ве6чером Зрашевский привел коней, поставил перед конюшней, стал руки в ведре мыть.
— Чтоб вы пропали с конями этими и коммуной!
Лозинский видит, одна из лошадей хотела сама войти в дверь конюшни, да ударилась об стенку — слепая.
— А ну, вначале коней напои, привяжи их, корма дай, а потом уж сам умываться будешь!
Зрашевский мыл руки и смотря в ведро ответил:
— не дождешься ты, чтоб я их щенувал. Сгори ты сам со своими конями!
— Пока я буду гореть, конь сгорит. Может быть я виноват, но коняга-то не виновата. Откуда ты сам забрался сюда в коммуну?
Стал над ним, схватил за волосы и ткнул в ведро. — Как забрался сюда?
Тот в ответ что-то забулькал в ведре.
Лозинский приподнял его и потащил к канализации.
— А ну лезь, узнаешь там как лошадей гробить. Я не за себя с тобой разговариваю, а за лошадь морду набью. Лезь в канализацию!
Зрашевский понял — слишком сильны руки которые держат его, слишком нешутлив этот зубастый коммунар.
Он сидел на корточках и повторял как присягу слова Лозинского: «Сколько буду жить, буду помнить что такое лошадь. Виноват я, что за лошадьми не смотрел.» После такой присяги, как только Зрашевский почувствовал себя свободным, он бросился бежать прочь
Всякое случалось с Лозинским. Рука была у него так устроена, что не мог он сдержать себя и бил, если что, прямо между глаз — чтоб искры сыпались! Лозинскому было все равно кого бить. Набросился как-то и на Петикова; Лозинский не хотел ставить бычков так, как указывал ему Петиков.
— Если вы лучше знаете чем я, тогда я уеду.
— Уезжай к чертовой матери, мы и без тебя обойдемся. Насеялся сорго, теперь ни косой ни серпом, а только топором рубить.
Гажалов услыхал ругань. Подозвал Лозинского.
— Ты замолчи; там где следует разговаривай.
— Это ты разговаривай где следует, а мне все равно где разговаривать.
Вечером Гажалов вызвал Лозинского на заседание правления коммуны.
— Нельзя так поступать. Из-за тебя без агронома останемся. Нужно иметь подход. Я с Петиковым договорюсь, а ты с ним меньше дела имей, а если что говори мне, я с ним разговаривать буду.
— Иди ты... ты человек грамотный, а я что. Не буду больше ни с кем разговаривать, а то вы меня доведете до того, что наделаю каких-нибудь делов с вашей политикой.
— Ты бы лучше учился, тогда б с тобой легче было бы разговаривать.
Лозинский рванул с себя рубаху. Слова перевертывались в его горле. Левицкий отвернулся, Гажалов вышел из комнаты. Лозинский остался один перед столом, накрытым красной материей.
После он пошел в местечко, достал в долг водки и выпил «с горя». Никто не видал, как пил Лозинский. Выпил, присмирел, а когда ночью пришел к себе, стащил одеяло с жены.
— Ах ты, Тасюшка, шибко грамотная! Рванул ее за волосы так же как себя за рубашку. Зажмурил глаза и взмахнул кулаком. Он бил жену с ожесточением и ревом — за Сташевского, Петикова и всех грамотеев. Жена старалась не кричать и отворачивалась.
Возню в комнате услыхал сосед, Иван Гомонюк. Он позвал Левицкого и Гажалова, они без стука вошли в комнату. Гажалов поймал руку Лозинского. Гомонюк и Левицкий связали своего разбушевавшегося пьяного друга. Тася вытирала слезы и кровь. Тася, завоеванная Лозинским на тамбовском фронте, подкладывала подушку под голову распростертого «победителя».
Утром Левицкий и Гажалов снова вошли в комнату. медленно и тяжело пробуждался Лозинский. Тихо и как-то необычно говорил Гажалов конному разведчику своей бригады.
— ну вот, напился, жену избил. Хорошее понять не хочешь, а вспомнишь меня, когда много людей в коммуне будет. Придет такое время, а ты кем тогда будешь? Тебе учеба сейчас не ползет в голову, а ведь люди по пятьдесят, шестьдесят лет — и те учатся. А ты все знаешь только один ответ: «Могу наделать делов, або сломать ногу, або руку».
Когда прав что сердишься, как когда зерно рассыпают... а что от того что ты в морду шарахаешь. А ты бы подумал, куда это дело годится. А если заметил, вызови в контору, сядь с ним переговори, выругай, докажи что неправ. Ты вот подумай. Так лучше.
Лозинский думал о том, что же это с ним делается? Будет много людей, тогда от него и Гажалов с Левицким, и жена Таська отвернутся. Думал о том, что других в морду бьет, а себе печенки с душой выворачивает.
Вечером Лозинский старался как можно лучше понять своего учителя. Трудно было ему руеокой по бумаге водить. Вот-вот хочет рука дальше пойти, а нет, тяни ее назад вместе с загогулинкой — и-краткий называется.
В этот день Гажалов отдал Лозинской обратно ее заявление о приеме в партию большевиков.
— Пока не сделаешь так, что Ванька твой свою вспыльчивость не одолеет и кляксы на морды перестанет ставить, не сделаешь так чтоб он вместе с тобой подал заявление — мы тебя принять в большевики не можем.
Через несколько дней Лозинского послали на полковой праздник 49-го полка приветствовать красноармейцев от имени коммуны.
Лозинский вышел на сцену. Со всех сторон на него смотрят. Он приготовился говорить, посмотрел в первые ряды, посмотрел в последние. Целый зал молчит, никакого шума нет, все ждут пока он рот раскроет. Лозинский слоовно приподнялся и произнес:
— Приветствую от красных партизан коммуны Котовского.
Слова вырвались из него, растворились и повисли в тишине. Больше он не мог сказать ни слова. нарастает тишина, все ближе сотни глаз. Лозинский стоит опустив руки по швам, он замер на месте. Тогда на сцену вышел командир полка и крикнул: — да здравствует Красная Армия и партия!
Навстречу его словам красноармейцы кричали «Ура!». Один Лозинский стоял с полуоткрытым ртом.
— Товарищи, красноорденец Лозинский, красный партизан, он член правления коммуны, но еще малограмотный. Не приходилось ему выступать перед такой массой. Красноармейцы захлопали, и командир увел Лозинского со сцены.
— Стоял я как вкопанный, земли подо мной не было, — рассказывал после Лозинский в коммуне.
Гомонюк получил приглашение на свадьбу. У старшей сестры Гомонючки дочь замуж выходит. Гомонюк не хотел ехать, и Гомонючка уговаривала Лозинского повлиять на Ваню.
— Нужно поехать. Твоя поездка это тоже будет политика.
Гомонюк вымыл новую, купленную повозку. Звон от такой повозки идет, когда впереди жеребцы бегут. Гомонючка одела новое платье со складками, повязалась платком, взяла Володю из детской, посадила к себе на колени. Гомонюк взял вожжи. Поехали не ближней дорогой, а через все село.
Еще недавно Гомонючка боялась ходить в село, боялась и Ване признаться, что хочет к отцу пойти. Как-то сказала все-таки: — Пийду доведуюсь до родичей.
— Беги.
Отец слез с печки, говорил Анастасии:
— Что ж ты сробила. Не можешь пийти на сило, а то люди смиються с тебя. Тебе що, людей не було, що ти пишла в комуну. И як тибе в комуни?
— Хорошо.
— Хорошо-то хорошо, а як тибе? Ты знаешь что це комунисти, це значить якись воры.
— Хороший парень мине понравился, и пишла в комуну; раз человек нравится, значит и комуна нравится. Если бы не нравился, так и комуна не нравилась бы.
Гомонюк остановил жеребцов, подлетевших к хате Гомонючкиной сестры. Подлетели к самому крыльцу, музыка заиграла марш.
— Зять приехал!
Подскочили родственники к жеребцам, взяли под уздцы. Гомонюк слез с повозки и дал на чай музыкантам. Все вышли смотреть повозку. Было четыре зятя, а Гомонюк пятый.
Сестры рассматривали платье Гомонючки и ее ребенка. Гости ждали, пока Гомонюк выпрягал лошадей. Иван взял жену под руку, сына на руки и вошел в хату. Он, старший конюх коммуны, сел посередине стола.
— Старый якого зятя мае! — говорили за столом.
Три дня был Гомонюк в своей свадебной командировке. В коммуне отвык от самогона, а на свадьбе пришлось выпить. Анастасию же самогон не берет, только раскраснелась. Боялась смять складки на своем платье. Плясала на свадьбе, и отца с мужем заставила поцеловаться трижды.
А когда нужно было уезжать со свадьбы, почувствовал Гомонюк, что клонит его ко сну, вожжи из рук падают. Гомонючка толкнула его в бок, взяла вожжи. Володька, пацан, на коленях, а Гомонюк всю дорогу качал голову на ее плече. Приехали в коммуну поздно вечером. Гомонючка отнесла сына в детскую, а мужа подняла на руки и понесла на кровать. Распрягла жеребцов, завела в конюшню. Потом стащила с Гомонюка сапоги, разгладила складки на платье и легла рядом с Ваней, который и не проснулся.
Так и не поверил на следующий день Гомонюк тому, как оказался он на постели.
В коммуне не разрешалось варить пищу в комнатах. Гомонючка же умудрялась, несмотря на все постановления, варить картошку и варенички для своего Вани. Вначале она готовила на примусе, скрывая свое преступление, а потом уже все знали, в коридоре примус горит.
Гомонючка ревновала своего Ваню ко всем: к Лизе, к Цаповой. «Почему глаза у него бегают?» — говорила она Харитовой про глаза Гомонюка, которые плотно сидели в глазницах и смотрели всегда в одну точку. Харитова подарила ей «одеколончик».
В коммуне Гомонючка освоилась быстро. Хлопотала за всех, как-то накинулась и на левицкого, размахивала руками. Когда с одной коммунаркой сделался после операци сердечный припадок, хотела пешком пойти в Тульчин за лекарством. — У ней руки холодные, а сердце горячее!
Случилась в коммуне первая смерть ребенка. Гомонючка организовывала похороны. Одела Ванины сапоги и целый день бегала по Ободовке, собирала музыкантов — «нельхя хоронить ребенка без музыки». Музыканты в тот день должны были играть на еврейской свадьбе. Гомонючка отговорила их, убедила играть в долг на похоронах. Бегала весь день и привела музыку.
Гомонючка пахала и сеяла. В бедности жила у отца, но не работала на конях. В коммуне же работала со слепыми лошадьми. Восседала на подушке, падала с лошади, ела мамалыгу и ягоды. Варила из сушеных яблок компот и сердилась на баб коммунарских, когда в бане разглядели они на ее широких бедрах черные следы больших мужских рук.
Работал Иван Гомонюк тогда не с лошадьми, а на тракторе. Считалось тогда в коммуне, чем грязней тракторист — тем почетней, видна его новая профессия.
Гомонючка смывала с себя тракторное масло и ругалась с женщинами, чтоб не смели заглядывать на ее Ваню. В бане же просила Харитову Соню спросить ее сколько будет шестью восемь.
— Хиба ж я плохо знаю! — хвалила себя Гомонючка.
И как-то сказала ей Харитова:
— Раз ты занимаешься, почему в партию не поступаешь. Пойди к Левицкому и Гажалову, попроси заявление, тебя примут.
Целую ночь не спала Гомонючка. С первым светом побежала в комнату к Левицкому. Она не стучалась в дверь. Дверь у Левицкого никогда не запиралась, он привык к тому, что его будили всегда, когда кому что нужно. Часто зря нарушали коммунары его храп. «Шесть тысяч кроликов... надо подтянуть... хрр.... хрр....» — бормотал во сне председатель коммуны.
Гомонючка толкнула ногой спинку железной кровати, и Левицкий проснулся.
— Я пришла. Дайте мне того.
— Чего?
— Да того.
— Чего того?
— Того, что мени треба для партии.
— Для партии?
— Треба чтоб пидписали эту самую...
— Рекомендацию?
— Вот це. Эту самую.
— Ну так вот, придешь позже — я тебе подпишу.
Левицкий перевернулся и заснул.
Гомонючка услыхала шершавые, невнятные звуки председателя коммуны. Она посмотрела на него, на комнату, на фуражку со сломанным козырьком, на раскинутые по полу бумаги, на рваную косоворотку. Оторвала кусок от заплатанного полотенца и, дожидаясь «этой самой», стала вытирать пыль с подоконника и шкапа, путая и тасуя по своему бумаги Левицкого.
Левицкий, Гажалов и Харитова рекомендовали Анастасию Гомонючку в партию.
...Летом 1926 года Гомонючку назначили на работу в дом отдыха. Хоть и много комнат забелили коммунары в палаце, но он продолжал оставаться таким же пустынным и разрушенным как и в дни, когда его заняли котовцы. Южная сторона сухая, а северная поросла мхом. Стены в некоторых местах промыты насквозь. Совет коммуны решил отремонтировать палац, но нет средств для этого. Решили организовать на лето при коммуне дом отдыха для командиров 2-го кавалерийского корпуса.
Котовец Субботин, возвращаясь вместе с коммунарами с похорон Котовского, решил бросить свою службу в Тульчине, которой он занимался после демобилизации, и поступить в коммуну. Вместе с Гажаловым он взялся за организацию дома отдыха. Гажалов руководил ремонтом, Субботин заключил договор с корпусом.
На адрес коммуны прибывали кофе, какао, конфеты. Повар из Тульчина учил женщин готовить и подавать блюда. В коммуну приезжали на отдых командиры с женами. Они грелись на солнце, играли в теннис, крокет. В парке коммуны поставили весы, чтобы отмечать прибавку в весе. Добжинский после долгого перерыва пустил фонтан, а Митител устроил такое приспособление, что с наступлением темноты падающие брызги воды освещались разными цветами.
Коммунары, как всегда, работали в поле, а в вечерние свободные часы гуляли в парке вместе с отдыхающими. С командирами коммунары дружили, но часто бывали скандалы из-за жен. Среди них были вспыльчивые и привередливые особы, они фыркали и покрикивали на коммунарок - уборщиц.
Трудно приходилось Субботину. Деньги, отпущенные на дом отдыха, шли в хозяйство, поэтому чтобы накормить отдыхающих Субботину приходилось изыскивать особые уловки. Столовая была наверху, кухня внизу. У коммунаров от беготни пухли ноги, они просили наряд на любую работу, лишь бы не возиться с отдыхающими.
Субботин заведовал домом, сам работал на кухне судомойкой. А после того как жена большого начальника швырнула в Лозинскую миску с варениками за то, что она подала их не так как полагается, стал и официантом. Командиры по утрам выходили в парк делать гимнастику, к этому приучил их Котовский. Помогали коммунарам убирать горох. Один решил было поухаживать за Гомонючкой, на что получил публичный отпор.
Гомонючка первая встречала гостей, разглядывала платья и всякие «финтифлюшки». Она же и провожала отдохнувших, поправившихся на несколько кило командирских жен.
— А может быть, какая-нибудь блузочка тесна стала, авось на память оставят.
От дома отдыха «на память» коммуне остался отремонтированный палац, шестьдесят пять кроватей, сто тридцать простынь, кухонная и столовая посуда. По докладу Гажалова постановили:
«Выдачу мебели и постельных принадлежностей между коммунарами произвести по порядковому списку. Раздать сегодня: кровати, столы и постельные принадлежности, оставшиеся от дома отдыха. Холостякам заменить все постельные принадлежности. Старую постель отобрать и отдать тов. Максимову. Старые деревянные кровати должны быть сданы и заменены железными.
Тов. Максимову по получении старых постельных принадлежностей сдать их в стирку и дезинфекцию».
Так коммунары сменили двери и топчаны на кровати, а крестьянское рядно — на простыни.
Гомонюк и Лозинский раскачивались на качалках. Они курили уже не только козьи ножки, но и папиросы. Уехали отдыхающие, и коммунары заселили все комнаты палаца.
Один только Михеев печалился. Жена не пустила его домой. Постелила чистые простыни и одеяло с пододеяльником. Михеев пришел в грязных постолах, как всегда измазанный, и сидел на корточках в коридоре напротив своей комнаты. Проходивший мимо Опенчук шлепнул его по голове.
— Беда! — пробурчал Михеев.
— Чего беда?
— Жинка в хату не принимает.
— Почему?
— Чистые простыни постелила, — тягостно вздохнул Михеев и растянулся на полу.
