Гилка ехал в комкуну три дня. Он привез в коммуну повозку, пару лошадей, детей и жену. Перед тем, как выехать из дому, жена Гилки ложилась под колеса, не хотела она уезжать из хаты, которую только недавно выстроил Гилка.
Когда женился Гилка, у него ничего не было. Был он виноградарем, умел растить табак; засадил четверть десятины табака, землю дал ему кулак, должен был ему за это Гилка скосить восемь десятин. Гилка собрал урожай табака, купил повозку. Жил в землянке, опять посадил табак, выстроил себе хату под крышей, а потом добился коней и коровы.
Гилку сразу зауважали в коммуне. Он был первый, поступивший в коммуну не только с желанием жить вместе, но он отдал для того чтобы жить в коллективном хозяйстве, все то, что приобрел за недолгую своя середняцкую жизнь.
Гилка сдал в кассу коммуны все свои сбережения.
Даже некоторые из коммунаров удивлялись поступку Гилки: такой хозяин, столько труда вложил и сам все привез в коммуну.
В первне же дни Гилка рассказал партизанам историю своей жизни. Как не раз приходилось емутерять и находить, терять для того, чтобы в конце концов выйти на правильный путь.
Как и всякий мужчина умеющий пахать и сеять, Гилка воевал с 1914 года. Не понимал он русских слов команды, все поворачивались направо, Гилка — налево. Как-то командир на фронте обругал Гилку — «тринадцатой верой».
В 1917 году Гилка вместе оо своим полком оказался во Франции. За отказ итти в наступление, русских солдат отправили отбывать наказакие в пустыню Сахару.
Из Сахары Гилка отправился во Францию, работал в железнодорожном депо, там же решил жениться на француженке, дал объявление в местной газете: «Жан Гилко желает жениться. В 6 часов вечером будет он в таком-то ресторане, сидеть за таким то столиком.
В шесть часов встретился «Жан» со своей будущей женой. Молодая вдова хотела выйти замуж за русского. Гилко рассказывал, что он из самой Москвы, что там у него колбасный магазин. Для того чтоб жениться по требованию вдовы принял Гилко французское подданство. Стал он хозяином. Двенадцать пар лошадей на конюшне, четыре легковые машины, большой дом, прислуга и кучера. Все это передала француженка своему Жану.
Изредка сообщали им, что много русских уезжает обратно в Россию.
— Пускай едут, а я не поеду, мне хорошо и здесь жить, — отвечал ей Иван Гилко.
А сам думал о том, что в селе, в Бессарабии, остался у него виноградник, брат и родители. Революцию какую-то солдаты затеяли. Советской властью называется. Тяжело будет два-три года жить, зато потом легче. Нужно на родину поехать, посмотреть как это там все происходит.
А тут что: арапы работают, Гилко пьянствует, француженку обнимает. Крепко держатся французские бабы за русских иухиков. «Надо ехать в Росиию», — решил Гилко.
За сто франков получил подделанный документ на возвращение в Россию. Ночью удрал со свадьбы сестры своей жены. Помахал в темноту ручкой.
Гилко едет в Россию. Привык он во франции на мягкой посели спать, стал вроде как буржуем. Думал буржуй Гилко о том, как сойдет он на советский берег. Из Алжира в Константинополь, из Константинополя в Одессу.
Деникинцы хотели заставить Гилко пойти на фронт. Он удрал из-под ареста, отправился к Днестру, по дороге купил подарки для своих племянничков, по дороге же узнал о том, что захватили румыны Бессарабию. Встретился с молдаванами, поступил в партизанский втряд, а потом, через несколько лет, стал хозяином в одном из приднестровских сел, сеял табак и таил в себе недовольство жизнью.
Не то что женой своей молдаванкой был недоволен, сравнивая ее с француженкой, не то что по Африке скучал, а привык Гилко к жизни с интересом, чтобы цель всегда впереди иметь: вот оттого он решил поступить в коммуну.
— Даю я коней и повозку советской власти, а советская власть такому как я всегда поможет.
В коммуне Гилко встретился с верблюдом, вспомнил Сахару. Как попал двугорбый верблюд Алешка в подольскую лесостепь?
Биография его проста. Из Африки французы доставили его Деникину, а котовцы «забрали в плен». Алешка служил новым хозяевам честно, таскал за собой тяжелые орудия. Меняются времена, и стал верблюд усердно и безропотно таскать в повозке корм свиньям.
В коммуну верблюд пришел, возглавляя караван. В Ободовку после ликвидации подсобного хозяйства 2-го кавкорпуса были доставлены несколько ульев, два мула и два павлина.
На верблюде восседал агроном Дегтяр, приглашенный на службу в коммуну. Верблюд не сворачивал с дороги, оп шагал вперед, подводы уступали ему дорогу. Верблюд не пугался и автомобильных гудков, он готов был наступить на автомобиль. Пришлось шоферу свернуть, шофер объехал верблюда, остановил машину и доложил Дегтярю:
— Пятнадцать лет езжу, никому никогда не сворачивал, а этому чорту уступил.
В Ободовку верблюд прибыл в базарный день. Зашевелилась вся площадь, заржали кони, они путались в дышлах, волы опрокидывали повозки. Слепцы на базаре пели о чудесах и показалось тогда селянам, что действительно двухгорбое дьявольское наваждение обрушилось на Ободовку.
Долго привыкали подольские лошадки к верблюду Алешке. Мулы разгуливали по парку, павлины распускали свои хвосты. Гилко рассказывал необычайные истории про пески и миражи. Он подружился с верблюдом.
Когда он подходил к Алешке, верблюд сразу же под его окрик убирал слюни, поджимал ноги и опускался на землю.
— Их, Африка! Пески сахарские! А ну, Алеша, милости просим, — кричал Гилко.
С Дегтярем также как и с верблюдом быстро сошелся Гилко.
Петиков окончил свою дипломную работу, на прощанье разругался с коммунарками, и во время одной из своих служебных командировок оповестил телеграммой, что в коммуне больше не служит. Место" Петикова занял Шаль, плотный человек, похожий на английского шкипера.
Шаля хорошо знали коммунары. После встречи с Котовским он работал агрономом в подсобном хозяйстве второго кавкорпуса.
Общество «Агрномия», снабжавшее коммуну чистосортным зерном, забрало по низким ценам большую часть урожая в счет погашения долга. Введенный агрономом Петиковым севооборот должен был дать эффект только через несколько лет. Шаль и Дегтяр предложили совету коммуны развивать подсобные предприятия. Гилко умеет делать виноградное вино. Дегтяр — ученик Уманьской школы виноделов, специалист по плодово-ягодным винам.
Сажали сады, виноградники. Освободили подвалы для «хмельного беса«». В виноделие поставили работать женщин, Лену Мерешниченко, Гилкову, Лозинскую. Руками крутили дробилку. В винодельню было запрещено заглядывать любопытным.
Гилко учился у Дегтяра определять кислотносгь фруктов, чтобы знать, сколько нужно прибавлять сахара. Из Тульчина прибыли блестящие этикетки: «Вишневое», «Абрикосовое», «Черная смородина», «Яблочное на меду». В бочках бродили абрикосы. Виноградный сок тек из под прессов, женщины разливали в бутылки вино «вирабництва камуни».
Гилко соорудил шалаш под толем. Женщины протирали яблочную массу через сито. А через год стали варить повидло в котле, приобрели паровые котлы и протирочные машины, варили и мармелад, упаковывали в ящики. Часть бывшей конюшни ремонтировали для повидловарки.
Дегтяр учил работать на прессах, мыть бочки, снимать осадок виннокаменной кислоты. Гилко работал поваром повидловарения, он освоил все роценты, зная сколько нужно сахара добавить в овощное тесто.
На сельскохозяйственных выставках сверкали прозрачные фруктовые вина. Это вино не славилось долголетней выдержанностью в ободовских подвалах, его покупали аа вкус, за клубничные и малиновые ароматы. Вино продавали в Киеве, Одессе и Харькове.
Коммуна доставляла сахарную свеклу за двадцать пять километров на соколовский сахарный завод. Рядом, в двух верстах от коммуны стоял ободовский сахарный аавод, законсервированный по сомнительным экономическим соображениям сахаротреста.
Одни иа делегатов районного совета предложил, если сахаротрест не пустит завод, передать его коммуне Котовского. Гажалов вместе с членами сельсоветов окружных сел, вместе с Гусаком, членом ВУЦИКа, поехали в Уманьский сахаротрест. Разговор шел около карты, на которой густой сетью были обозначены сахарные заводы.
Делегатам объяснили, что для ободовского завода не хватает сырьевой базы и, кроме того, все внимание треста обращено на восстановление ааводов-гигантов.
Сельсовет сел Старой и Новой Ободовки составил сметы ремонта ободовского сахарного завода и вынес постановление расширить посевы свеклы.
Левицкий поехал в Москву и в течение двух недель ходил по учреждениям, главным образом в Госплан. Левицкий просил передать сахарный завод коммуне. На заседании в Госплане представители сахаротреста предлагали разобрать ободовский сахарный аавод и перенести его на Северный Кавказ.
Левицкий спорил и доказал, что в течение года не приступят к разборке, а новый завод пустят только через четыре года.
— Скажите, если передать завод коммуне, когда вы его пустите и сколько дадите сахара, и сколько нужно для этого вам денег?
— В год мы дадим двести пятьдесят тысяч пудов сахара. За четыре года это будет один миллион. Нужно для этого 500.000 рублей, обязательно с долгосрочным кредитом.
Госплан предложил сахаротресту передать сахарный завод коммуне имени Котовского и выделить из фондов восстановления сахарной промышленности 500.000 рублей. Не успел Левицкий приехать в Ободовку, как его обогнала телеграмма из сахаротреста:
«Ввиду незначительной затраты средств на капитальный ремонт завод необходимо срочно пустить в этом же году. Завод остается в системе сахаротреста».
Завод не достался коммуне, но это никто не считал поражением. Правда, сахаротрест не оплатил время, потраченное Левицким на хлопоты, но зато не будут подводы коммунаров и ободовских селян возить свеклу за двадцать верст, завод будет пущен вопреки авторитетнейшим мнениям сахаротрестовских специалистов. История ободовского сахарного завода должна начаться с того, как благодаря коммуне в 1927 году предназначенный к разборке завод три месяца поглощал непрерывным потоком сахарную свеклу.
...Отметить сдвиг психологии коммунара-селянина в сторону строительства, его активности, приспособления к новой системе и признания им выгодности коллективной жизни против индивидуальной (укрепление новых моментов быта, уменьшение разных склок, резких ссор и внутренних конфликтов), — так записали в одном из своих протоколов члены совета коммуны.
На собраниях совета обсуждались проступки и коммунаров и... верблюда. Верблюд поломал сеялку. Максимов высчитывал убытки коммуны.
— Посев сделан неровно, стыдно смотреть, десять тысяч рублей убытка, а сколько пробелов - четыре тысячи рублей убытка, а женщины все вперед, вперед. Стелят кожухи на грядки и отдыхают. На своем бы хозяйстве на кожухе не сидела. Самое меньшее пять тысяч рублей убытка. И даже семь пар лошадей пришлось продать на рынке. Плохой уход был — две тысячи убытка, а еще деньги от государства получаем, — докладывал Максимов.
— Коммунар должен быть хозяином, — об этом часго говорили и Левицкий и Гажалов. Слово "хозяин" навсегда вошло в сознание коммунаров. Хозяин или лодырь? За чей счет списываются убытки из за неряшливости или расхлябанности? Эти вопроси волновали и членов совета и рядовых коммунаров.
Плохо работают молодые трактористы, не берегут частей. Они катаются на тракторах как на собственных машинах. Васенко поехал на почту на тракторе. Они едут через посевы в поле, через клумбы в парке.
Молодые не слушают, мы не так на тракторе ездили, мне красно от стыда. Мы как хозяева должны смотреть, а они ничего не берегут. Теперь хватит и людей и машин. Надо ум в руки взять, а у нас такие — борону оставляют, а сами едут спать, — так ругал молодых коммунаров Максимов.
На каждом собрании подтягивали друг друга, отмечали достигнутое, а самое главное, каждый старался предложить, что бы еще построить в коммуне, как расширить хозяйство.
Хозяйственный инвентарь не имеет помещения. В мастерской нет точной отчетности, моторы расшатаны. Нет помещения для коров. Для эимы не годится свинарник. Нет котла для варки корнеплодов. Слабый боров. Матки давят поросят. Не оборудован случной пункт. Плохой ветеринарный надзор. не вызрело сорго — только трава одна.
Необходим ремонт бани. Печи требуют осмотра. Крыши не окрашены. Локомобиль мельницы дает течь. Нужно строить новую короварню... Нужен навес для земледельческих орудий...
Но зато надо записать: поля обсеменили своими чистосортными семенами, увеличена урожайность. В пасеке двести ульев с новым оборудованием. Отремонтрован палац, в парке посадили новые деревья. В коммуне сто пятьдесят человек — мало выходят, много поступают.
Купили новые сенокосилки. Организованы племрассадники коров и лошадей рабочего и кавалерийского типа. Скот кормим по положенным нормам. Увеличили бюджет коммунара с двадцати четырех рублей 90 копеек в 1926 году до 33 рублей на человека в месяц в 1927-м.
Хорошо работают детские ясли. Качественно и количественно укреплены партийные и комсомольские ячейки. На мельнице установлена маслобойка. Заново оборудован телятник, коммунары посланы в Киев и Москву в ВУЗы. В селе на выборных должностях работают 15 человек.
Для того, чтобы идти дальше, "финансовая работа должна быть налажена так, чтобы платежи выплачивались бы один раз в год. Надо кредиты перевести на долгосрочные, добиться такого положения, чтобы не приходилось урожай выбрасывать из-под машины в уплату векселей. Одновременно уменьшить разъезды и этим уделить больше внимания другим отраслям.
Усилить ремонт квартир, восстановить два дома. Реконструировать маслобойку, установить зерноочистительный пункт. Увеличить стадо свиней на сорок маток и трех производителей, провести в свинарник водопровод и электричество. Организовать птицеводотво и овцеводство. Откармливать скот для кухни. Регулярно выпускать стенгазету под углом производственных процессов и быта коммуны; приобрести инструменты для струнного оркестра.
И, кроме того, необходимо штрафовать коммунаров за ругань и преступления по хозяйству.
Купили котел для варки корнеплодов, покрасили крышу.
Максимов не успокаивается на собраниях.
— Мы не наемные у помещика, надо чтоб трактор лишнего шага не сделал. Психология сдвинута, а подростков надо еще в руках держать, надо следить одним за другим, помогать и учить, мы ведь хозяева, я ведь, хозяин! Мы должны не досыпать, не доедать. На сахарном совхозе посев ровней, мне краснеть надо.
...Митька Максимов работал старшим трактористомю Он пахал у коммуны, заметил дым над скирдамию Ветер разносил горящую солому. Максимов схватил ведра, начал заливать огонь и стукнул ведром по голове бородатого коммунара Пасничевского, приставленного охранять скирды. Пасничевский подал жалобу на Максимова.
В районе и области пошли слухи о том, чго в коммуне коммунары бьют друг друга. В коммуну стали приезжать обследователи и представители. Приехал однажды один представитель, ходил по коммуне, осматривал хозяйство. Пришел на свинарник и ткнул кнура Тараса портфелем. Тарас приподнялся, открыл дверку загона и побежал за представителем.
Представитель спасался бегством. Он наткнулся на верблюда, жевавшего травку; тот фыркнул в представителя, обдав его шевиотовый костюм своей едкой пахучей слюной. Спасаясь теперь от верблюда, представитель наткнулся на трактор. Подошел к Ивану Петрову.
— Почему этот трактор у вас не работает?
— Нет компрессора.
— А где можно достать компрессор?
— В аптеке, — пошутил Петров.
— Сколько стоит?
— Три рубля.
Представитель расщедрился, протянул Петрову трехрублевую бумажку. Тот на три рубля купил две бутылки абрикосового вина. Представитель поинтересовался потом, купил ди Петров компрессор.
— Да. И даже два.
Приезжали в коммуну, расспрашивали кто сколько получает, где питается. Ах! — дети в детском саду. Ах! — собственности не имеют. Трудолюбивые и без корысти.
— Ах! — настоящий коммунизм.
Приезжали люди, ничего не понимавшие в сельском хозяйстве и строительстве коммуны. Наконец, после долгих ожиданий, в коммуну приехали члены бюро окружкома Гладкий и Богомолов и представитель РКИ для глубокого обследования, чтобы положить раз и навсегда конец партизанским выходкам коммунаров.
Левицкий передал Богомолову ключи от складов мастерских коммуны, а сам уехал на несколько дней по делам. Несколько дней обследовали коммуну.
Приехал Левицкий: — Ну, как?
— Если бы выиграл сегодня сто тысяч рублей, все бы до копейки подарил бессарабской коммуне. Мы ничего подобного и не подозревали.
— Ну, а как же насчет Максимова?
— Неужели ты думал, будем мы здесь разбирать какой коммунар с кем подрался, чья корова залезла в чужой огород. Максимов партизан, он ударпл за общественную собственность. Ему нужно поставить на вид, его нужно воспитывать. Но если бы все так дрались за общественное... — говорил Богомолов председателю коммуны.
Вечером он докладывал коммунарам результаты обследования. Досталось не Максимову, а районным властям, которые не помогали коммуне.
Выступали коммунары, рассказывали о том, в каких условиях приходилось получать кредиты, изворачиваться, платить высокие проценты, защищать здания.
Коммунар Функ работал вместо Мититела на электростанции. Он несколько раз заглядывал в комнату, где происходило заседание, разыскивал Мититела — пускай он побудет у пульта. Функу нужно высказаться, ему предоставили слово после того как уже высказались все, в том числе и обследователи.
— Чуточку внимания, нам надо немного внимания и поддержки, — говорил электротехник Функ. Нам нужна трансмиссия для дробилки в виноделии, нам нужно освободиться от садков кулака Стороженко на коммунарском поле. У нас разбросаны земли на разных массивах, помогите нам землеустроиться.
Только после обследования коммуны окружкомом в 1927 году установились нормальные а не «дипломатические» отношения между коммуной и районными властями.
* * *
Потап Федорович Токарь тоже пошел навстречу коммуне. Он подговаривал дядьков, бывших у пруда, подать иск на коммуну за то, что коммунарская вода затопляет их огороды. А сам на собрании в сельсовете выступил против тех, кого подговаривал.
— Когда мельница у меня была, на меня же вы в суд не подавали. Нужно обходительно жить с коммуной. Они теперь такое вино делают, что за это вино им все грехи простить можно.
Потап Федорович жил в нескольких саженях от сахарного завода. Он, культурный хозяин, устроился так, что с пуском сахарного завода в его дом провели электричество, и так постепенно Токарь электрифицировал свое небольшое, "для бедных", мукомольное производство.
На сахарном заводе устроили аукцион, продавали пирог с вареньем. Аукцион — на покупку кино-аппарата в клуб рабочих. Потап Федорович не поскупился, заплатил за пирог с избытком, так, чтоб никто не мог с ним тягаться в торге. Потап Федорович подарил сахарному заводу кино-проекционный аппарат.
В селах шли перевыборы советов. Гажалов, секретарь партийной ячейки коммуны, проводил пе- ревыборы. В своих докладах он, член сельсовета, отчитывался о работе коммуны. Он говорил о том, как коммунарские жеребцы кроют селянских лошадей, призывал водить в коммуну скот на случку к осмотр. Отчитывался о прокатных пунктах, о купленных сеялках и культиваторах. Гажалов говорил о чересполосице, о землеустройстве, за которое берется государство.
Потап Федорович Токарь, выбранный в церковную общину, хотел, за культурное ведение своего хозяйства, так же быть выбранным в сельсовет.
— Отобрали мельницу, но голоса не отберут. Они от моего голоса дохода не получат, — объяснял Потап Федорович свою благотворительность, пригласив к себе друзей на яблочный пирог.
Но Потапа Федоровича не только не выбрали в сельсовет, но и лишили права выбирать. Как-то в конце 1927 года Потап Федорович вырезал из газеты «Правда» резолюцию 15-го партсъезда. Несколько строчек он подчркнул красным и положил в любимый свой всеобщий календарь 1899 года.
Потап Федорович подчеркнул:
«...По руслу производственного кооперирования идет развитие таких первичных форм производственного объединения, как артели, различного рода производственные товарищества и сельскохозяйственные коммуны, в подавляющем большинстве объединяющие бедноту и маломощное крестьянство. Эти формы обнаружили после известного критического периода, свою жизнеспособность и доказали уже во многих случаях преимущество перед мелкими крестьянскими хозяйствами. Партия должна обеспечить им полную поддержку и всемерное поощрение».
— Босоногие! — подумал про себя Токарь.
Кремнев воевал на Украине. Вернулся он с фронта на болотистую, песчаную почву своей родины Белоруссии. Рыбачил, работал по найму, а сам думал о степном раздолье, о больших поджаристых хлебах, о веселых хатах.
— Вольней там жизнь!
Узнал Кремнев: его полковые товарищи организовали коммуну имени 50-го полка. Отвели им богатую землю в Шолоховском районе. Заработал Кремнев на дорогу и приехал в Шолоховский район. Разыскал товарищей. Восемь человек действительно живут коммуной, и земля в удобрениях не нуждается.
Четыре дня гостил Кремнев в коммуне имени своего полка. Познакомился с женами, в карты в подкидного играл. По дружбе объяснили ему... не принимают они в коммуну новых членов, пока сами как следует не обживутся и друг к другу привыкнут.
Продал Кремнев одному коммунару единственную пару нательного белья и пиджак. Получил впридачу несколько рублей, чтоб на билет обратно хватило.
— Ничего с тебя, дите, не будет, как был с малолетства, таким и останешься. Хоть и старательный, а не быть тебе хозяином, — говорила ему мать.
С малолетства ходили в селе про Кремнева насмешки за любовь его к поросятам. Нянчил он их, на руках укачивал. Они ходили за ним по следам и к гумну и на речку и в сад. А раз даже зашли вслед за ним в церковь, за что все вместе с Кремневым были посрамлены и изгнаны.
Д отого как пойти в армию на германский фронт, пас Кремнев свиней и украдкой удил рыбу в помещичьем пруду.
— Верно мать говорила, — подумал Кремнев. Написал горестное письмо своему командиру только через полгода получил ответ, что та коммуна из восьми человек больше не существует, но на Украине есть другая коммуна имени товарища Котовского. В эту коммуну такого как Кремнев могут принять.
Еще полгода собирался Кремнев в дорогу на Украину. Продал сетки и снасти.
— Все равно обратно не вернусь!
Слез он с поезда на станции Крыжополь. Шел и думал — как встретят его незнакомые люди, красноармейцы чужих полков. По дороге его обогнала подвода.
— Куда идешь, калика перехожий? Если в коммуну, довезем — окликнул его Гажалов. Скоро он уже знал все думки и опасения встречного человека.
— Труб не достал, зато из самой Белоруссии, из дремучего леса рыболова привез! Говорит, пруды наши, что по дороге видел, зарыбить следует. Накормить его надо, а то его уж раз напугали в одной коммуне. Пойди, Лозинский, напугай его хорошенько, только сам в винодельной поаккуратней!
Выпил Кремнев с дороги кружку клубничного вина. То ли от усталости, то ли от того что молодое вино ударило в голову вместе с разными мыслями о перемене жизни, то ли от того что давно не прикладывался Кремнев к таким напиткам... а тут такое крепкое, цветистое, ароматное... сразу захмелел Кремнев и стал радоваться.
— Сейчас матери письмо писать буду, что дожил наконец до своего счастья!
Кремнев обнимал Лозинского, целовался с Гомонюком, не испугавшись его мрачных налитых кровью глаз. Коммунар Михеев, узнав что приехал новый человек в коммуну и уже веселый ходит, пошел разыскать его, надеясь что найдет себе друга. Встретились, поздоровались. Кремнев со всеми здоровался, точно сегодня были его какие-то особые «крестины». Чувствовал он себя новорожденным, опущенным в какую-то особую теплую воду.
А когда в наступающие сумерки вступили сотни электролами, Кремнев перестал себе верить и заснул первый раз в жизни не в окопе, не на соломе, не на матраце... а на своем собственном локте, на столе.
На следующий день хата в Белоруссии показалась Кремневу такой далекой, что никогда уж ему туда не добраться. Кремнев осматривал коммуну и наткнулся на свиней. 72 племенных матки и несколько кнуров помещались в станках в полуразрушенном каменном сарае.
— Вот бы сюда на работу, — сразу решил Кремнев. Видел он и конюшню и коров, но вот свиньи — рядом с ними его место в жизни.
Кремнева поставили работать со свиньями. И как раз в первый день заболела свинья Рекордная. Слезала кожа сверху. Районный ветеринар определил: —Побили ее, скинула поросят, потому и болеет.
— Как это свинью бить, — размышлял Кремнев. Ну, ветеринар, он знает. А через несколько дней стали синеть поросята. Кремнев разыскал в конторе коммуны книгу о свиньях. Он читал по складам и все меньше верил ветеринару. Гибнут поросята, закапывают их каждый день в землю, а разве в земле пастись поросятам?
— Должно быть, чума. — решил Кремнев и сказал об этом Левицкому. А тут как раз прибыли в коммуну породистые свиноматки с Носовской опытной станции. В жару задыхались свиньи, по дороге коммунары сняли свиней с подвод и загнали в кукурузу. Только вечером доставили их в Ободовку, а куда их ставить, когда в разгаре чума?
Каждый день уменьшалось стадо. Верблюд Алешка вытягивал свиней и тащил к яме. Жалостно и тускло смотрел верблюд на свою поклажу.
Кремнев жил в свинарнике, поднимал истощавших свиноматок, когда надо было их поить и кормить. Весело поступил в коммуну Кремнев, но невеселыми вышли первые дни его работы. Из всего стада выжило семь свиноматок. Новые же свиньи были раскиданы по всей коммуне, в сараях, на квартирах и в поле.
Кремнев думал о том, что как невесело было ему раньше одному, так не повезло и всем, когда он к делу пристал. Кремнев строил новый свинарник, собирал навес и станки. Никого из посторонних не подпустит он к свиньям.
В поле поросились новые матки. Так или иначе, а свиньи будут в коммуне. Кремнев не отходил от свиней во время опороса. Дежурил у опоросных маток, ожидая каждого нового поросенка. О свиньях он говорил так: — Я свинью никогда в жизни не ударил, характер такой имею. Свинья чувствует, какое к ней у кого отношение.
Он плакал, когда погибал кнур Тарас. Кремнев поил его молоком, следил за температурой. Это был последний кнур коммуны. Погиб Тарас, зато матка Пеструха принесла семнадцать штук поросят. Двух сам вскормил Кремнев, так как у матки не хватало сосков. Кремнев к свиньям подход имел. Поросята бежали за Пеструхой и за Кремневым, как только он появлялся в свинарнике.
Так пошло в коммуне название для свиней — Сиротки. Они так и бегали за Кремневым по коммуне.
Пеструха вырывалась из станка, не подчинялась правилам и убегала из стада. Зато поросята от нее росли быстро.
В станках новой свинарни за проволочными решетками к толстым, свисающим до самой земли животам веерами пристраивались нежнейшие поросята. Визгом наполнялся свинарник, когда его жители принимали ванны в бассейне, когда грандиозный боров Барнон пускал фонтанные струи через свой пятачок.
Кремнев всегда ходил в туфлях, промоченных сулемой, и без таких туфель никого не пускал в свинарник. Утром там его встречали радостным хрюканьем. Кремнев засучивал рукава, растирал соски и животы маткам, от которых отнимали поросят. Разгонял поросят, когда видел, что сильные забивают заморыша.
— Опять, подлец, сосет нескольких маток.
Он давал им щелчки в теплые, студенистые ноздри. А в холодные дни, когда воздух паром подымался в свинарнике, прижимал к себе поросят, ругая их самыми ласковыми ругательными словами.
Кремнева полюбили в коммуне за спокойные движения, за вдумчивые слова. Ходил он всегда в яистых, вылинявших косоворотках. Характер у Кремнева был не воинственный, но зато неуступчивый. С ним никогда не спорили. С того дня, как попросился он на работы в свинарник, никто не видел его свободным, отдыхающим. Если Кремнев приходил на «брехаловку», то только затем, чтобы кговорить кого-нибудь поработать с ним вместе.
И вот Кремнева жестоко обидели.
Коммунаров осматривала докторица. Она долго выслушивала Кремнева, проводила пальцем полосы на его груди. Кремнев не привык к такому вниманию. А докторица позвала Левицкого. И сказала ему, что Кремнева нужно срочно снять с работы. Ему нужен особый воздух, у него грудь узкая и щеки впалые. У Кремнева какой-то «процесс».
Кремнев спорил с докторицей, он говорил о том, что чувствует себя прекрасно в коммуне, что воздуха кругом много. Но совет коммуны по настоянию врача постановил перевести Кремнева на другую работу.
Запомнил Гажалов: говорил Кремнев при первой встрече о прудах, что надо наладить рыбное хозяйство. Пусть сосной свиновод подышит!
И вот его, свиновода, назначили начальником над водой, островками и раками Балановского става. И не то что раки не по душе Кремневу, а вот не умеют без него кастрировать поросят, раны метят высоко, и в разные стороны режут.
Казалось Кремневу — не будет без него порядка на свинарниках. Все поросята за одну сиску дерутся, и кажется ему, что переступил порог кто-то без туфель, и на его подошвах зараза и гибель свиньям.
Совет коммуны постановил передать в ведение Кремнева двух лучших свиноматок; пусть он их воспитывает около пруда. Кремнев поселился в шалаше над прудом. Вспомнил о сетях и снастях, которые продал перед отъездом. Теперь бы пригодились.
В селе балановка жили рыбаки. Кремнев договорился с ними вместе ловить рыбу. За их труд коммуна бкдет платить. Пустили невод, Кремнев подбирал рыбаков с волоком. Двоих рыбаков он уговорил поступить в коммуну. Отобрал лодку у дядьки, который незаконно без разрешения в коммунарском пруду ловил рыбу. На пятьдесят рублей купил инвентарь.
Балановский став был запущен. Когда-то лебеди Сабанского кружились по его воде, помещики Терещенко и Потоцкий приезжали к Сабанскому охотиться на уток, отдыхать на островках. Став растянулся на семь километров, со всех сторон к заросшим тростником и водорослями берегам подступали сосны.
Кренмнев разыскивал рыбаков и налаживал новую отрасль коммуны. На дне става Крмнев расставил садки на приманку ракам.
В огромных ящиках шелестели выловленные за сутки раки. Раки предназначались венским пивным.
Кремнев и его рыбаки извлекли их из тихой балановской воды, чтобы неизвестный толстяк или худой господин, желающий потолстеть, запил рака пышным венским пивом. В Вене не знали о том, кто и как ловит раков в Балановском ставу.
Когда начинался рассвет, рыбаки толкали первобытные свои лодочки в матовую холодную воду. Раки выходили на добычу, выставляя вперед раздвоенные клешни. В иле живут червяки, улитки и головастики. Раки хватают их клешнями и разрывают, вращая во все стороны глазами. Раки любят тихо текущую воду. К осени, когда вода мутнеет и зеленеет от водорослей, они выползают на берег, тогда их собирают руками.
Как-то визг разорвал тишину вечера. Кремнев ждал этого визга, он сидел на корточках и смотрел на осоловелые глаза свиноматки Важной. Она лежала, беспомощно распластав ноги. Складка на шее как-то необычно отвисла и посинела. Еще недавно Важная рвалась за перегородку в ивовые заросли. Тогда Кремнев словно боялся ее гнева. Он прислуживал ей, стыдясь корежести своих рук, искусанных раками. Он подстилал под Важную свежую траву, как белоснежные простыни. Важная дулась, ее раздувало изнутри как пузырь.
Кремнев отошел в сторону, лег на землю и стал смотреть на свинью, как вдаль.
"Поросеночка под себя подомнуть может*. Она визжит, Важная, стиснула зубы, стараясь уйти из самой себя. Лезет, выскальзывает из ее глубин, сморщенный, подслеповатенький, дряблый, дрожащий поросеночек. Его принимает на руки коммунар Кремнев.
Он разрывался между раками и свиньями, приходил с пруда в коммуну. Первым делом шел на свинарник, а как-то пришел ночью, услыхал визг в свинарнике. Двери заперты, сторожа заснули. Кремнев без раздумья выбил окно в свинарнике, и как вор влез. Успокоил свиней, взял с собой двух поросят и принес их в комнату Левицкого.
— Ну вот, послали меня воздухом дышатъ, а на свинарни каждый кто хочет, поросят унести может! Кремнев тыкал в лицо Левицкому поросячьи морды. Кремнев просился снова вернуть его иа работу в свинарник* И тут же сам спохватился, как же будет беа него на ставу, где только начинается новое доходное "мировое" дело.
Кремнева выбрали в контрольную комиссию. Он разбирал чужие жизни. И казалось ему, что люди как поросята дерутся, а все без толку. В коммуне этого не должно быть, В коммуне люди богаче всех на земле: и коровы, и раки, и свиньи, они принадлежат всем, только нужно любить дело, чтоб был порядок в коммуне, чтоб стали коммунары хозяевами.
Лысенко играет любимый номер своей программы "Вальс на cопках Маньчжурии"/ Его слушают тысячи яиц в двух английских инкубаторах. Лысенко всю ночь следит ва температурой в инкубаторе. Тысячи клювов шевелятся, они пробивают себе дорогу к жизни. Через несколько дней к звукам скрипки Лысенко прибавится гамма цыплячьего писка. Лысенко радуется каждому разбитому яйцу, из которого выходит двигающийся желтый комочек.
Шорохи и писк, скрипка и теплота наполняют новее здание, специально выстроенное для инкубаторов. После того как Лысенко вместе с инкубаторами двадцать ночей и дней высиживает тысячи живых существ, цыплята попадают на воспитание бабушки Якубовской.
Она не слышит ни писка, ни скрипки, ни своего голоса. Давно стала глохнуть бабушка Якубовская. На контрольной комиссии при приеме в коммуну она громко рассказывала свою жизнь, о том; как тридцать семь лет тому назад умер ее "чоловик" — кучером у пана служил.
В коммуну ее привез сын Андрей, красноармеец третьей бессарабской дивизии. Всю жизнь служила Якубовская кухаркой в городах, вся отрада была ходить в костел в Киеве. И в коммуне костел. В первый же день пошла Якубовская помолиться па новом месте. Подошла к закрытым дверям костела.
— Бабушка, куда это вы, нельзя коммунарам в костел ходить, — крикнул заметивший ее Дрыга.
Вечером говорила старуха Андрею:
— Господи, как я буду жить здесь! И костел заперт и ходить не позволяют.
— А на что тебе костел? Что он тебе, бог, много хлеба дал? На что тебе этот бог? Ты вот останься здесь и увидишь, без бога жить можно.
С грустью осталась старуха Якубовская в коммуне. Ходила на короварню доить коров. С ней любили говорить коммунары о том, можно ли без бога жить?
Якубовская высокая, прямая, сильными жилистыми руками тянула соски. Ее глухой басистый голос, часто срывался и тогда бабушка захлебывалась собственными словами. Она несколько месяцев без всякой кары прожила без костела. Стала называть Якубовская и Гомонючку и Лозинскую своими дочками и при всех ругать и ворчать и на Лозинского и на Гомонюка. Бабушку Якубовскую поставили работать на птичник, в «зоологический сад» коммуны.
Бабушка Якубовская возила на ослах корм белым леггорнам, которые по-кавалерийски, как шпоры, носят на своих ногах браслетки с номерками, уткам, индюкам и павлинам.
Левицкий увлекался птицей. Брудера были полны горлатым населением. Два пышных павлина надменно выступали по парку коммуны.
Лысенко мечтал вывести в инкубаторах еще несколько красавцев из павлиньих яиц, но никто не мог уследить за павлинихой, где кладет она свои яйца. Про павлинов в селе рассказывали самые невероятные вещи — что красивы они, но злы, от них селянской птице будет гибель.
Брат Стороженко, у которого коммунары отобрали садки, решил на павлине расчитаться с коммуной. Схватил его за хвост, желая содрать с павлина блестящее оперенье. Павлин вскочил ему на голову к сильным ударом разодрал губу Стороженки. Разъяренньй мститель схватил павлина, бросил его на землю и начал бить ногами. Бабушка Якубовская нашла павлина, подогнувшего под себя крыло, на дороге. Бабушка всхлипывала и обливала павлина водой.
— Павонька, Павушка, Павлинчик ты мой!
Не смогла спасти предводителя коммунарской птицы. Хоронила бабушка раньше за свою жизнь и сыновей и дочку, а теперь горевала по коммунарскому павлину.
ЗАЯВЛЕНИЕ
Давным-давно мое стремление работать где-либо в коммунистическом хозяйстве, дабы почерпнуть хотя немного знаний коммунистического строя. Также, дать по возможности и пользу государству, но до сего времении я не имел где пристроиться, и мне приходится быть изолированным от настоящей жизни, а потому прошу совет данной коммуны обратить внимание и принять меня своим членом.
Артем Холоднюк. Из села Попелюх.
Имею большое желание присоединиться к вам и работать для общего блага, прошу не отказать зачислить меня в число вас, рабочих. Я дочь рабочего класса, воспитанная на пролетарской почве, сумела перенести нужду надеждой на будущее и стремлюсь к той цели, вполне здоровая и жажду настоящей пролетарской жизни.
Мария Фрех.
Прошу совет коммуны о принятии меня в члены, так как я хочу построить мою жизнь в разрезе коммуны.
Гребенюк.
Стихия голода загнала меня из города Одессы в местечко Ободовка, где я и проживаю с 1921 года, вес время хожу по чужим хатам, добываю насущный кусок хлеба. Помимо сапожного ремесла знаю кочегарное дело. Работал более 20 лет в коммерческом и военном флоте. Семья складывается из двух душ.
Проситель — Кобренюк.
Желая работать для общего блага трудящих масс, и в пользу революционного строительства, а также своим индивидумом, вместе с другими товарищами помогать строительству Бессарабской коммуны, нахожусь сейчас круглым сиротою.
Филипп Антопык Волощюк. Гражданин села Новой Цыбулевки.
Прошу вашего распоряжения принять меня в ваш коллектив в качестве столяра, т.к. я работал 5 лет в гор. Кишиневе, а теперь хожу без работы, при мне естъ инструменты. Я демобилизован из Красной Армии.
Криводубинин.
В виду того, что прослужил в Красной Армии с1918 года, в частности в 3-й бессарабской дивизии. Ныне демобилизовавшись хозяйство не имею, а посему желаю работать в коммуне бессарабцев, как как культурный артист.
Артист Н.Заикин. Член союза РАБИС, № билета 919293.
Из Усть-Каменогорса Семипалатинской губернии. Прошу принять меня с семьей в бессарабскую коммуну, член ВКП/б/. Жена беспартийная. Прошу принять как хлебопашца.
Д. Жуков.
ЗАЯВА.
Я гражданин ГРОБОВИК Иван Михайлович, член КНС и член Фабричного Осередка ЛКСМУ желаю работать в рядах вашей коммуны, так как як мой батька бедный, немаю ничего як прожити и як в комсомоле, как бедный селянин должен быть в коммуне, отроду 21 год, все коммунистическое буду исполнять.
Прохач Горбенко.
Каждый день в коммуну приходили десятки писем от демобилизованных бойцов бессарабцев, молдаван, галичан; слесарей и плотников, фантазеров и артистов, искателей правды и легких заработков, хлеба и коммунизма. Люди на подводах, пешком, из местечек и сел с Украины и Тамбовской губернии приезжали в коммуну. По дороге они узнавали о Левицком, о Гажалове, искали их по коммуне, подавали "эаявы" и прошения, дожидались заседания контрольной комиссии, ждали решения судьбы.
Многие уезжали обратно озлобленные на "коммунизм*, другие оставались здесь на годы, кто на месяцы.
— Вот он, сепаратор-то, одна струя сюда, другая туда, живем мы все, работаем вместе, кто смысл видит, а кто это только так, руками ворочает. Так это как будто бы молоко в сепараторе и крутит нас; кто покрепче оседает, а остальные, что вода течет. Народу-то в коммуну столько приходит, всех и не упомнишь, — говорила старушка Ханина, работавшая на недавно поставленном сепараторе.
На заезжем дворе в Тульчине к Лозинскоиу подошла крохотная девчушка. Лозинский собирался уезжать, она цеплялась рукой за его гимнастерку.
— Возьми в коммуну, в коммуну хочу!
— Возьму.
Лозинскому рассказали, что уж несколько дней ждет она на заезжем дворе коммунаров. Какая-то учительница посоветовала ей так сделать. Бездомная она, спит на помойке, даже как-то ее помоями окатили.
Лозинский поднял ее на коня, узнал, что зовут ее Фросей.
В коммуне Фрося научилась доить коров и поить телят. Первые дни она не отходила от Лозинского. Дали ей койку, матрац, одеяло, подушку. От дойки вначале распухали руки, а потом Фрося ежедневно доила десять коров. Фрося осталась в коммуне.
Через несколько дней поступило еще несколько человек, не подававших заявления. .В Верховке восстали беспризорные. Они не подпускали никого к окнам, разогнав администрацию детского дома.
Вооруженные ножами десяти-двенадцатилетние обитатели дома устроили баррикады из парт и скамеек. Сторожей оня замотали в простыни. У заведующего выдернули клок волос. Беспризорные были недовольны кормежкой и заведующим.
Из коммуны вызвали партизан усмирять «младенцев». В головы котовдев летели кирпичи и ножки от стульев. Они наградили красноорденца Максимова синей ссадиной. Максимов разозлился и полез в окно. Он перепрыгнул через «баррикады» и схватил первого уцепившегося в него буяна. Масимов кидал их через окно Лебедеву, а тот относил в сарай, где беспризорники здоровались с председателем коммуны.
Ликвидировав последнюю «банду», котовцы забрали в плен десять беспризорных. Их привезли в коммуну и первым делом аовели мыть в став. В комнату семейных поселили верховских «отроков».
Их учили управлять трактором, варить обед и полоть свеклу. По вечерам Блотский, недавний помкомвзвода, выстраивал новых членов коммуны, не достигших совершеннолетия.
Начиналась перекличка. Вайнштейн, Сикорский, Шеманович, Грищюк, Пеньков, Подоляк. Блотский учил их маршировать и понимать команду. Пребывание в коммуне показалосъ им вначале чем-то вроде игры. Каждый из таких «граждан» получал работу, кто учился играть ка баяне, кто помогал повару.
За Голузинского отвечали трактористы, за Сикорского и Грицюка повара, за Фросю — Лозинский и доярки.
Как-то исчезли из коммуны Сикорский и Грищюк. Это было для всех неожиданным, так как беспризорные быстро привыкли к коммуне. Грищюк и Сикорский поехали в Одессу, пришли в ресторан, заказали себе дорогой обед и стали рассуждать о том, как он приготовлен. Они попросились на работу на кухню. Две недели изучали поварские ухищрения, ходили смотреть корабли и разноцветные флаги, смотреть через подзорную трубу.
На заработанные деньги купили флотские костюмы и в новом виде вернулись в Ободовку работать на коммунарской кухне.
Сикорский отличался чистотой, в кладовой среди муки, круп и масел сохранял чистоту своих черных брюк. Он называл себя не поваром, а «коком».
Молодые повара в матросских рубашках скучали в коммуне по морю, по парусам. Грищук вспоминал ресторан «Белый Лебедь». Еще раз он отличился тем, что пробрался в костел и несколько часов подряд в исступлении наигрывал на органе «Яблочко» и вальс «На сопках Маньчжурии».
Для беспризорных совет коммуны приобрел струнные инструменты. Очень скоро тех, в кого кидали кирпичи, на вечерах в клубе они стали развлекать игрой на гитарах и балалайках.
В дивизиях Украинского военного округа красноармейцы узнавали о коммуне Котовского, писали о ней письма на родину в Сибирь, в Среднюю Азию. В коммуну приходили молодые парни и объясняли: брат в письме написал.
Астраханский рыбак Жиденов узнал о том, что существует коммуна.
— Когда-нибудь весь народ будет жить в коммуне, а я если сейчас поеду туда, на Украину, перескочу через годы и буду жить так, как люди бидут жить в будущем.
Он слез не на той станции. Шел пешком по украинским селам, смотрел на белые дома. Точно вышиты они как рубашки у украинских артистов, которых недавно слушал он в Астрахани. Должно быть, в коммуне все так ходят и дом тоже разрисованный, думал Жиденов, идя через села в свой «будущий век».
И вот он увидел палац на горе. Он уже знал, что председателя зовут Левицким; к Левицкому его и привели. У Левищкого на щеках расплылись ямочки, когда увидел он белобрысого паренька с зеленым сундучком.
Жиденов говорил певуче, Гомонючка смеялась над его акающими словами. Жиденов ходил по коммуне, читал объявления, вывески, наклейки на винных бутылках. Увидел за оградой вывеску «Ликарня», а ему почему-то показалось «Пекарня«».
Он работал в Астрахани в пекарне рыбацких промыслов.
— Ну, должно бытъ здесь мне придется работать. Пекарня большая.
Навстречу Жиденову вышла женщина в белом халате. Наверно, из кондитерской.
— Где здесь можно видеть пекаря? — спросил Жиденов.
У нас больного Пекаря нет.
Только тогда понял Жиденов, что попал он в больницу. После разыскал и настоящую пекарню. Он услыхал необычайный разговор: ругались Костенюк и Костенючка. Жена басисто, муж пискляво. Костенюк и Костенючка собрались разводиться, а для того чтобы развестись, нужно выйти двоим из коммуны.
Костенючку обвиняли в том, что она в гневе чуть на всадила в печь вместо хлебов своего покорного мужа. На этот раз не стерпел Костенюк. Ни Костенюк, ни Костенючка не хотели подавать заявлений о выходе из коммуны. Они помирились, а злость свою обрушилк на молодого пекаря иэ города Астрахани.
Жиденов разыскал в кузнице сломанную форсунку. Упросил Функа и Пермякова починить ее, почистить и пристроить в пекарню. Загудела форсунка, огонь озарил всю пекарню. Костенюки выбежали из пекарни, стали сзывать народ.
— Что ты делаешь, у тебя хлеб будет вонять нефтью, ты его не спечешь.
Жиденов один раскатывал хлеба, клал в формы, сажал в печь. На него смотрели в окио, как на фокусника.
Начали всходить хлеба. Жиденов вытащил первый хлеб и вынес на улицу Костенючке.
— Понюхай, не пахнет нефтью. А корочка посмотри какая тоненькая.
Костенючка признала хлеб и снова взошла в пекарню.
Коммунарам понравился новый хлеб. Жиденов стал даать определенную норму соли воды. На нефти хлеб стал дешевле. Костенючка же, поверив белобрысому парню, все хотела разделаться с Костенюком за его неповоротливость и за то, что ничего он в жизни не знает, кроме того как воевать, за лошадьми ходить и хлеба месить.
Как-то в коммуне остановилась подвода. Приехала семья из девяти человек. Они тоже не понимали украинских слов и их говор был не привычен коммунарам. Приехало девять, но в семье было еще четверо — четверо командиров Красной Армии.
Перед тем, как приехать в коммуну, сели они на лавку в своей избе в тамбовской деревне и помолились богу. Двинулись по селу гуртом, провожали их как новобранцев. Они вошли все вместе в столовую, и коммунары сначала приняли их за экскурсантов. Бабушка и дедушка не держали раньше в руках вилку. Вступили они в коммуну по желанию старшего сына Степы, командира 3-й бессарабской дивизии.
Старик Радионов все искал в отведенной им комнате печку.
— Даже таракан не укусит, — горевала бабушка Радионова.
И все из-за сына.
В двадцатом году ушел он в Красную Армию, записался в партию, воевал е антоновцами и на фронте встретился с котовцами.
Отец хоронил от бандитов ружье сына, а родня доказывала, есть у него ружье. Отца вели на расстрел, требовали, чтобы он указал, где скрывается его старший сын. И только за то, что много было у старика детей, не застрелили они его.
Женился он пожилым, выгородил себе на выгоне избенку с амбаром. Каждый год приносила ему жена по ребятенку.
Жили мы бедно. Подходит праздник, хочется одеться, поесть. А он, бог, никогда не пожалел, не видел. А говорят — молись богу. Все заставляли: молись, молись. Уставала я, ложилась не молясь и про себя шептала: прости мне, господи, грех мой. А сердце болело. Отчего грешна, что руками не помахнула.
Знали люди, что сын в коммунистах у меня. Пойду в церковь, говорят — людей обманываю. Не хожу — говорят - богу не молится. Так бог мне и отпретил, — рассказывала Радионова бессарабке Ханиной.
Радионоаа не согласна была с Левицким, когда он на женском собрании крыл женцин за то, что не желают они работать такк же как мужчины. Радионова попросила слова.
— Товарищ Левицкий. Если женщина убивается тяжелой работой, то мужу что делать. Женщина всю жизнь в болезни; она в положении, ее тошнит. И на работу итти с мужем вместе, да еще и приласкай его, а если не приласкаешь — он тоже зверем. И белье отнеси в прачечную и полоть надо. Это тяжело женщине. Пропасть можно.
— Да я, бабушка, хочу, чтоб по силе работали, а не через силу.
— Ну, по силе своей, каждая женщина должна сочувствовать, — ответила Радионова.
По силе своей стали работать Радионовы в коммуне. Бабушка в детской, старик телят сторожить, дочь Лена в повидловарке, сын Кузя в конторе, дочь Дора — картошку копать.
И старикам Радионовым, и беспризорникам Вайнштейну и Сикорскому не была понятна молдавская речь Гилко, Максимова и Лупашко.
Максимов, после того как приехали Радионовы, еще больше стал путать русские слова с молдавскими. Они быстро привыкали друг к другу, и казалось им, что все они односельчане.
Через несколько месяцев поехал Радионов обратно в тамбовскую губернию продавать свою избу. Рассказывал он по возвращении:
— Как вошел я в хату, от вони голова закружилась. Как это всю жизнь так жили. Радионов не искал больше печки, куда бы залеэть с ногами. Радионова не скучала о тараканах. Каждый день приходили они в клуб коммуны писать пксьма своим сыновьям — командирам Красной Армии.
Писали о том, что младший сын Миша хочет поскорей поступить в военную школу. Еще недавно качал Радионов ногой три люльки, а теперь стал ходить в коммунарскую школу.
— Мы были пастухи, а дети наши командиры. Сами мы стали коммунарами, нам это интересно и радостно. Так объяснял Радионов новое свое положение.
«Приезжайте к нам в коммуну, когда кончите свою службу. У нас много красноармейцев. Когда возьмете кисет, то вспомните, что ждет вас в коммуне Тоня».
В коммуну поступило несколько демобилизованных красноармейцев. Они прошли службу в регулярной кадровой части. Приехали в новом обмундировании, не в обмотках, а в сапогах.
Щекина назначили зав.двором. Он наблюдал за порядком, за дорожками, эа чистотой. Он хотел, чтоб в коммуне было также чисто, как в лагерях у передней линейки.
В парке коммуны молодые, рослые кавалеристы, которые сразу же по приезде в Ободовку снялись у местечкового фотографа, встречались с местечковыми красавицами.
В местечке ободовские девушки пели песню о том, как накануне судного дня, когда падают сумерки и зажигаются свечи, отец и мать уходят молиться. Она оставили дома свою единственную дочь, и возлюбленный русский похитил ее из родного дома. Родители не застали своей любимой дочери, узнали они о том, что ушла она с русским, отец рвал волосы, мать умерла.
Русский же разбойник выгнал прочь еврейскую девушку, она прибежала обратно к родителям, у гроба матери сошла с ума и на всю жизнь осталась на кладбище. Она скачет с могилы на могилу...
...Мать не позволяла Рахили ходить в коп:, иарсгий парк, но она убегала в коммуну каждый вечер, вместе с коммунарками вышивала кисеты в подарок красноармейцам. Там смотрела она кинокартины. В них была для нее чудная, незнакомая жизнь. В коммуне познакомилась она с парнем. Вот таким она вышивала кисеты.
Рахклъ считалась в местечке хорошей невестой. Из Бершади приезжали смотреть на нее женихи и один ювелир сделал ей уже предложение. В местечке ждали большую свадьбу. Старухи готовились плакать, так как невеста не имела отца. (Отца и двух братьев расстреляли на площади во время погрома).
Рахиль встречалась в коммуне с Гунько. Ее подруга Бася — с Бессмертным. И как-то не пришли девушки обратно в местечко к своим матерям. Они остались в коммуне. На утро все местечко знало о том, что Рахиль не стала женой ювелира из Бершади, а вьшла замуж за коммунара. Рахиль забыла о том, как русские убивали ее отца и братьев. Рахиль не пожалела своей старой матери. Наутро все местечко прибежало в коммуну; седобородые старики, брат Рахили — парикмахер Липа.
Липа вытащил свою сестру из комнаты, он набросился на нее, он проклинал ее. Родственники Баси кричали о том, что пришли заказчики, что она не сдала работу. Мать Рахили билась головой об стенку. Такого позора еще не было в местечке.
Об ободовских событиях говорили и в Бершади, и в Чечельнике, и в Одессе. Они перевернули средневековую однообразную местечковую жизнь.
К Рахили и Басе посылали делегатов от еврейской общины. Пусть они уйдут из коммуны, им забудут все, есть парни, которые возьмут их в жены, увезут из Ободовки.
Мать Рахили вытащили из петли на чердаке. В эти дни плакали в местечке матери и старухи, поминали усопших и убитых. В эти дни Гунько Бессмертный утешал непокорных дочек, проклятых братьями, местечком, раввином. На следующий день после прихода в коммуну Рахиль и Бася пошли на работу в виноделие мыть бутылки.
Рахиль не знала, что такое работа. За нее работал брат Липа. Рахиль берегли в семье. Бася же работала модисткой. Им было трудно поспеть за Леной, Мирошниченкой и Лозинской.
Лебедева и Костенючка на кухне ругали Гунько и Бессмертного за то, что привели они в коммуну белоручек.
Лебедеву и Костенючку пригласили на свадьбу, на которой не плакали старухи. На свадьбе Левицкий поздравлял новых коммунарок. Они сидели рядом с мужьями маленькие и смущенные.
