Глава шестая

1

Лебедев и Максимов залезли на башню палаца. Они смотрели вдаль, где за холмлм начиналась дорога, уходившая в степь. Они вновь стали наблюдателями.

На дороге поднялась пыль. Пыль приближалась. Максимов слез с башни и заорал на дворе:

— Бре! Едут! Едут!

Через несколько минут в ворота коммуны въехали автомобили. Климент Ефремович Ворошилов, Иона Эммануилович Якир и сопровождавшие их командиры вышли из машин.

Нарком и командующий войсками Украины и Крыма здоровались с коммунарами.

Они сразу же пошли по хозяйству. Ворошилов задержался в свинарнике, он долго смотрел на свиноматок, кормивших поросят. По рельсам в свинарнике проходит подвесная железная дорога.Вагонетки с кормом как шары в кегельбане носятся по свинарнику.

Ворошилов смотрел как в маслобойной упаковывали масло. Он заметил, что на бумаге нет маркировки. Люся Довгань развернула кусок масла: марка коммуны была втиснута на самом масле.

— Я и не знал, что вы такие хитрые, — засмеялся Ворошилов.

Левицкий водил гостей по коммуне. Он зашли в детскую. На стенах вмсели украинские ковры, дети были одеты в новые платьица и одинаково подстрижены под челку.

— Кем ты хочешь быть? — спросил Якир у одного бутуза, который особенно сильно стучал каблуками.

— Командилом эскадлона, — ответил он важно и отдал честь обеими руками.

— Ну, а теперь надо вам посмотреть как живут коммунары. Вот квартира секретаря нашей партийной ячейки, товарища Гажалова, — Левицкий открыл дверь. Ворошилов, Якир и коммунары вощли в комнату.

Жена Гажалова в этот день только вернулась из больницы. На белоснежной накидке лежало пятидневное существо. Ворошилов поздоровался и сейчас же накинулся на Левицкого.

— Куда же ты нас привел, ты соображаешь что-нибудь? Мы все в пыли. — Вы уж извините нас за вашего председателя, — говорил Ворошилов Гажаловой.

В коридоре, когда все вышли, Ворошилов сказал еще раз Левицкому:

— Ты вернись, и извинись десять тысяч раз.

Левицкий «десять тысяч раз» извинялся.

— Галка, ты обижаться не будешь?

— Ладно, спасибо что привел, хоть я их посмотрела.

Левицкий рассказывал Ворошилову и Якиру о том, какой собрали они урожай, о том, что теперь в коммуне урожай и на ребят.

— Сегодня двое коммунарок рожают, если будут мальчики, будут они вашими тезками.

В столовой Ворошилов и Якир вымыли перед едой руки. За обедом они разговаривали с Максимовым, Гомонюком, Лозинским. Максимов показывал протоколы контрольной комиссии, объяснял, за что и кого исключают из коммуны.

— Так, бре, потому и выскочил, проворовался, лодырь. Постановили и выскочил.

— Как живем? — говорил Лозинский, — живем как котовцы. Только лошадей мало и от военного дела отвыкаем.

— Так вот, так и надо в протоколах писать. — советовал Ворошилов.

Перед отъездом Ворошилов написал в книгу посетителей: «Осмотрел хозяйство коммуны бегло и должен признать, что работа проделанная товарищами коммунарами громадная. Племенные коровы и особенно свиньи производят замечательное впечатление как своими породами, так и прекрасным содержанием. Прекрасно начатое дело коммуны должно быть продолжено и окончательно укреплено. Лично я буду всячески поддерживать товарищей, так много уже сделавших, и надеюсь, что это прекрасное дело будет жить и процветать в подтверждение правильности великих идй коммунизма. К.Ворошилов».

Якир все ругал себя вслух за то, что он сам бессарабец, а до сих пор не видал, что сделали его земляки бессарабцы, которых он вел за собой в дни южного похода. Якир вслед за Ворошиловым написал в книге: «Дорогие товарищи. Я давно очень желал к вам приехать. К сожалению вынужден был пробыть у вас очень немного, ибо по службе должен был ехать дальше с Пред.РВС т. Ворошиловым. Большое, тяжелое дело вы делаете. Дело это требует большой воли, чистой совести. Я знаю, что вы бкдете иметь достатосно и воли и чистой совести, делать полезное дело. В вашем деле я, как бессарабец, всегда с вами и мне страшно хотелось бы, чтобы ваше дело крепло, росло и шло вперед. Якир.»

Максимов попрощался с наркомом и командующим. Побежал наверх опять забрался на башню, чтобы сидеть там до тех пор, пока не скроется с глаз автомобиль.

Машина отъехала от конторы коммуны. Сотни рук махали вслед отъезжающим.

— А вот, товарищ Ворошилов, посмотрите: видите там с лошатами старый конь? Это Орлик, лошадь Григория Ивановича! — кричал Лозинский.

Ворошилов и Якир повернули головы.

Машина выехала за ворота коммуны.

* * *

Орлик бродил по парку с лошатами. Кобылы отправлялись на работу в поле, а лошата оставались с Орликом. Он забирал их на рассвете, а когда вечером возвращались с поля, Орлик приводил лошат обратно в конюшню.

Орлика баловали и ласкали пионеры и партизаны. В коммуне доживал конь свою старость, а о его молодости рассказывали в коммуне удивительнейшие истории.

Орлик в боях летел стрелой на противника. Он знал бой, взвивался на дыбы, рвал зубами врага. Орлиу выносил Котовского из самых опасных положений. Он не чувствовал тяжести командира. КОтовский сливался с Орликом. Он любил его больше всех других коней своей бригады и корпуса.

Гомонюк вспоминал, как с морды Орлика текла кровь. Когда Котовского контузило разрывом, Орлик сорвался и побежал. Гомонюк полетел вслед за Орликом, навстречу пулям, схватил его за уздцы. Тогда Орлик получил в шею восемь глубоких ран.

Когда Котовский пришел в себя, первые его слова были: — Где Орлик?

Он поручил жене, Ольге Петровне, лечить Орлика, она перевязывала ему раны.

— Орлик, терпи!

Орлик вытягивал шею и терпел, за что получал всегда от «мамаши» сливы и сахар.

После ранения у Орлика, наверное, часто болела голова. Он встряхивал ею, краснели его глаза, и он ходил подымая голову вверх, точно считал звезды.

Орлик любил прогулки. В конюшне он стоял без привязи. Как-то раз он сам отправился на базар за пряниками — для него не было преград. В Жмеринке конь зашел по лестнице на второй этаж и вошел в кабинет Котовского. Котовский встрепенулся от неожиданного топота. А Орлик протянул свою морду и стал смотреть в окно, как идет эвакуация.

С Орликом дружили красноармейцы, звали его к себе и чем-нибудь угощали. Если сливами — Орлик выплевывал косточки. Съест, махнет хвостом и идет дальше, выставляя вперед широкую грудь.

В коммуне Орлик дружил с верблюдом и павлином; вместе с лошатами за ним за компанию всегда ходили и ослики. Поджимая раненую заднюю ногу, Орлик просовывал свою морду в окно конторы и понимающе смотрел на Гомонюка, присутствуя таким образом на заседаниях совета коммуны.

Орлика гладили, угощали сахаром, показывали гостям и вновь вспомнили, когда Левицкий на общем собрании коммуны зачитывал один из приказов Реввоенсовета:

Из корпуса в коммуну приехал командир эскадрона тов. Скутельник, старый котовец, кавалерист, награжденный двумя орденами Красного Знамени. Его хорошо знали коммунары, не как командира эскадрона, а как товарища - бойца. В девятнадцатом году Лозинский и Скутельник были в одном взводе. Лозинский несколько дней возил на седле раненого Скутельника.

Формировали эскадрон. Лозинский назначен комиссаром, он должен руководить и хозяйством и боевой подготовкой коммунаров.

Кавалеристы мечтали о конях, о новых седлах, об обмундировании. Когда надо было, лихо рубили, но не знал тогда ни Лозинский ни Максимов военного устава, не было времени чтобы укреплять посадку и стрелять в мишень.

Первые терармейцы встали в строй в пиджаках, в ботинках и туфлях, в разных фуражках. У Лупашко и Дрыги брюки навыпуск. Вместо ремней к винтовкам приспособили веревки, взятые в прачечной. В терэскадрон прибыли отозванные из разных частей Красной Армии коммунары, проходившие обязательную военную службу.

Сикорский и Гомонюк подчиняются командиру Скутельнику, комиссару Левицкому. Люди, не знавшие порядков коммуны, удивлялись, когда видели, как коммунар подходит к Левицкому, вытягивает руки п швам и просит разрешения обратиться.

— Что это за порядки? Вот действительно коммунары!

Когда коммунар обращался к Левицкому как к председателю коммуны, он не поворачивался на каблуках. А когда тот же Левицкий для него комиссар и исплняет служебные обязанности, коммунар подходит к нему по всем правилам военной службы.

Каждый командир раз в году должен на несколько недель стать бойцом Красной Армии. Через терэскадрон должны пройти все, за исключением стариков Кукуманя, Радионова и Довганя, подходившего по летам, но не подходившего по своей комплекции. Довганя звали "дядя Пуд", а весил дядя Пуд семь пудов.

Холостяцкую превратили в казармы. Женщины шили занавески. К каждой кровати приделывали трафаретки с именем коммунара-терармейца.

Утром Одесский, не вылезая из постели, трубит зорю. Звуки бодры, с ними легче расставаться со сном. Терармейцы сбрасывают одеяла, соскакивают с постелей. А Одесский переворачивается на другой бок и снова трубит, но уж должно быть, во сне. Его тормошат:

— Ты же будил, вставай!

— Я успею...

Гомонюк и Лозинский пошли служить в терэскадрон. Койка Гомонюка стояла у стенки, а за стенкой как раз его комната: широкая постель, Гомонючка. Трудно было подчиняться дисциплине. Скутельник, хоть и товарищ, а требует с Лозинского так же как с необстрелянных молодцов вроде Сикорского.

— Мы в вольном одеянии, какие мы кавалеристы!

Некоторые в утешение на ботинки надели себе шпоры.

Вместо нескольких минут «казарма» подымалась утром полчаса. Разношерстный строй коммунаров напоминал партизанский отряд девятнадцатого года. А от них, партизан, требуют чтобы оставили они свои партизанские привычки.

Стреляли в цель. Каждый отстрелявшийся должен докладывать командиру.

— Скутельнк, я, бре, попал в промах! — рапортовал Максимов.

Коммунары, до которых не пришла еще очередь проходить терэскадрон, гуляют по вечерам, песни поют, а терармейцы изучают как наступать и отступать.

Отбой! Спят коммунары в холостяцкой. Нет-нет, а подымаются с постели, кладут вместо себя под одеяло шинель, а сами, минуя дневальных или вовлекая их в свое «дезертирство», исчезают на побывку к женам.

Ворчали старики: «Чего это учить нас? Что, рубить что ли не умеем. Десять лет ездили. Больше проехали, чем командиры взводов, которых прислали учить нас.»

Командиры взводов обучали котовцев прижимать «шлюзы», держать правильно руки, корпус.

Не было лошадей. Пришлось снова оседлать Орлика. Старый конь заржал, вытянул худую шею и, прихрамывая, понес на себе самого молодого и легкого терармейца - коммунара Юхименко. Орлик брал препятствия так, что на нем мог удержаться любой всадник.

Через несколько месяцев получили ремни для винтовок и обмундирование. Коммунарам сшили кожуха кавалерийского образца.

Юхименко снял с себя домашние туфли и влез в сапоги. Орлик лучше его знал команду; Юхименко опускал повод и Орлик сам делал то, что требовал командир. У Орлика большая грудь, живот подтянут, круп опущен книзу. Юхименко несколько раз сползал с Орлика. Подтягивал подпругу, но седло неизменно шло назад и съезжало к хвосту.

Особенно трудно приходилось Грущюку и Сикорскому: они мечтали о флоте, а попали в кавалеристы. Грищюк боялся сесть на коня.

— Крышка, каюк!

Он держался за свою веревочную портупею. Гомонюк и Лозинский учили его садиться и седлать лошадь.

— Брось стремена!

— Заложи поводья на барьер. Марш!

— Товарищ командир, не могу я ехать, — взмаливался Грищук. В тот момент, когда лошадь прыгала через барьер, Грищюк прыгал с лошади. Лошадь вперед — Грищюк назад. Однажды он упал прямо на барьер. Ходил весь в синяках, ушибленный и опечаленный.

Как-то Гомонюк стал сзади, держа в руках большую дубину.

— Или прыгай, будешь кавалеристом, или дубиной тебя огрею.

Грищюк прижал «шлюзы» и со страху перепрыгнул барьер, не свалившись с коня.

А первого мая, на состязаниях перед всеми коммунарками и селянскими девушками, он шел на барьер и рубил лозу.

На рубке лозы лучше всех был Лозинский. Он ездил на кобыле Вальке. Лозинский ездил на этой лошади еще на фронте, а теперь выращивал себе на будущие времена от нее жеребеночка. Следил за тем, чтобы вовремя поили лошадей, смотрел, расчищены ли копыта. Лозинский стал старшиной эскадрона.

Он, Гилко и Гончар получили от командира несколько благодарностей. До этого Гилко боялся, что его не примут в эскадрон из-за лет.

— Если вы меня на старости в эскадрон не примете, что ж, будет война, засяду в какую-нибудь засаду. Так и буду сидеть как пенек. А мне бы руки развить, разницу почувствовать — уговаривал он Скутельника.

Гончар весь седой, а старался не отставать от Жиденова, который ловко на ходу садился на коня, сразу попадая ногой в стремя.

...Кони дожидаются утренней уборки. Черныш разделывает у своей Партизанки какие-то особые полосы, Писаренко чистит копыта Батрака, точно направляет бритву. Кончается уборка, и со двора коммуны выезжает медленной рысью колонна всадников.

— Что, Функ, тебя подсадить? — шутит командир.

Функ смущается и выпрямляет посадку. У него уже не «плачут шлюзы», он привык к седлу. Самым большим оскорблением было, если старый кавалерист говорил своему молодому товарищу:

—Что ж, извозчик, стремена теряешь?

Одна за другой катятся на занятиях подкошенные лозы.

— Тревога!

Одесский вышел на середину двора.

Коммунары на разных работах: кто в поле, кто солому режет, кто бочки для вина моет.

— Тревога!

Побежали в конюшню получать обмундирование, седлать лошадей. Через сорок минут все проходившие службу в терэскадроне выехали на своих колхозных лошадях. Грищюк поспел вовремя, Юхименко разыскал в парке Орлика и выехал последним, сползая с седла.

Коммунары увидели человека, знакомого по портретам.

— Буденный!

— К бою готовсь! — скомандовал Буденный.

костенюк так разволновался, увидав перед собой Буденного, что пытался вложить клинок в ножны не той стороной, застрял клинок у Костенюка.

— Ребята вы хорошие, — говорил Буденный коммунарам, — народ воинственный, а все-таки подтянуться надо. К пешему бою разве так готовиться надо, один даже с лошади спрыгнул.

— Он у нас молодой, а в терэскадроне этого еще не проходили.

После тревоги коммунары показывали лучшему кавалеристу страны свои конюшни и свинарники. Буденный принимал парад доярок и свинарей. Костенюк показывал выращенных им в коммуне жеребят, Сикорский угощал Буденного борщом. Буденный разговаривал с Гомонюком. Гомонюк вспоминал, как встречались на фронте буденный и Котовский.

...Через терэскадрон прошли все коммунары. Коммуна как-то преобразилась внешне и внутренне. Внешне — военные шинели, приказы, штаб. Внутренне — больше дисциплины и порядка.

В терэскадрон призвали ободовских, стратевских, бондаровских селян. В первый день прибытия в коммуну их повели в баню, а потом водили по хозяйству. Максимов показывал им павлина и, увлекаясь, рассказывал как «Бре, курицы в коммуне несутся по два раза, а их, сельских, не только на лошадях научат ездить, но и на верблюде».

Молодые парни слушали объяснения Максимова. Может быть и не несутся по два раза белые куры, но то, что они увидели здесь, они не видели никогда в жизни.

К ограде коммуны пришли провожать их «таты и мамы». Они боялись за своих хлопцев.

Хлопцы же, вымытые и подстриженые, первый раз в своей жизни легли под серые одеяла на кровати, с которых свисали белые переднички. Одесский проиграл отбой. лагвиненко, занявший койку у стены, долго не мог уснуть в эту первую свою армейскую ночь.

2

<р>Одну из комнат в коммуне отвели специально... для биллиарда. В ней проводили много часов, но без кия и шаров. На зеленое сукно положили грифельные доски, они были разделены линиями. Стол был как бы картой сражения. Как в полевом штабе, в комнате — коммутатор, связанный с телефонными аппаратами, расположенными в разных местах хозяйства. <р>Из виноделия Дегтяр по телефону звонил в комнату, где стоял биллиардный стол. Он сообщал о том, сколько вина разлито в бутылки за сегодняшний день работы. Гриша шаль отмечал данные Дегтяра на графике виноделия. Об этом биллиарде и многом другом совет коммуны писал в Укроргстрой: Укроргстрой пошел навстречу коммуне и выслал бригаду инструкторов для проведения рационализации. <р>— Вот к нам колонизаторы приехали. <р>— Да нет. Канализаторы. <р>— А может, рационализаторы. <р>— Может и так. Какие-то «заторы», кто их там разберет. <р>Большинство коммунаров хорошо знало, что рационализация должна дать коммуне, как говорил Левицкий, «большой экономический эффект» и «политический капитал». Но в коммуне не любили писарей, счетоводов и бухгалтеров. <р>Первое время, когда в коммуне сидел приглашенный на службу бухгалтер, Максимов при разговорах с ним клал на стол наган. <р>Коммунары презирали тех, кто работает в конторе. Еще не так давно вся бухгалтенрия — счета и векселя — помещались на клочках бумажек и в блокнотах. Несгораемыми шкафами служили бездонные карманы Мокрицкого, Довгаля, Максимова. Не знали точно рост хозяйства. То, что покупали, не записывалось. <р>Совет коммуны ежемесячно выносил постановление о том, чтоб коммунары учитывали «необходимость правильного бухгалтерского учета», «осознали трудности канцелярского труда и не относились к нему с сомнением». <р>В корзинах, в конторе и на дому у коммунаров накапливались марки, их никто не подсчитывал; марки выдавались несколько раз за одну и ту же самую работу. Нужно было искать новые пути. <р>"Совет коммуны постановил найти новую форму, которая бы дала возможность учесть труд и стоимость произведенной работы. Необходимо подчиниться бухгалтерии. . С 1-го января 1928 года ввести чековую систему для увеличения внутренних накоплений коммунк и как стимул для поднятия производительности труда. Разработатъ точные сметы по отраслям. Организовать контору в бывшей конторе Сабанского. Всем коммунарам, учитывая важность системы, со всей серьезностью проводить ее в жизнь." <р>Гомонюк поссорился с Функом. Гомонюк зав.конюшней, Функ зав. электростанцией и водопроводом. <р>— Сколько грошей за воду никогда не заплачу. <р>— Как не заплатишь, а куда вода ушла? <р>Около коммуны прудов много — вода к в колодцах, в водопроводе. Открой край, поставь ведро, плескайся сколько угодно. Но вода в человеческий рот, в кормушки, в баки для белья не течет без затраты энергии, а следовательно в средств. <р>Когда Функ, старший по водопроводу, начал засчитывать истраченные средства, и то как и где расходуется вода, он схватился за голову. <р>— Куда же это в день уходит 5.000 ведер воды? Функ решил, что всю воду выпивают кони. <р>На следующий день Гомонюк целый день в конюшне подсчитывал, сколько воды пьют кони, и после подсчета пошел мириться с Функом. Действительно, много пьют кони. <р>Но, кроме того, много пропадает воды при наливке из бочки, плохо работает кран. Вода беспрерывно сочится из труб. <р>Гомонюк должен задумываться, как и ка что тратить. Он ограничен сметой. За все должен расплачиваться чеками. Надо ежедневно много считать: сколько истрачено, сколько получено за работу лошадей. <р>Хорошо ли считал дядька? Селянин хорошо считал на базарах, когда продавал или покупал волов, но у себя дома он не считал вовсе. Не считал то, что тратил на себя со своих десятин, огородов, коров. Прожить как нибудь и ладно. Если еще кулак умел считать, и обзаводился счетами, то бедняку было достаточно для всей арифметики собственных пяти пальцев. <р>Боярчук вообще не хотел признавать цифр. <р>— Ну что вы нам харчи даете, лучше жалованье буду получать, на жалованье легче жить человеку с семейством, вот поглядите, как рабочие на сахарном заводе живут, а я целый год проработал, а получил всего семьдесят рублей. <р>Левицкий договорился администрацией сахарного завода. Боярчуку дадут должность и, конечно, жалованье. Левицкий взялся проводить Боярчука вместе с женой и детьми. <р>Боярчуков с кастрюльками и мешками усадили под звуки насмешливой какофонии коммунарского оркестра в райкомовскую легковую машину. Автомобиль вместе с "движимым и недвижимым" имуществом Боярчука понесся к заводу. <р>Боярчук перестал ворчать и скоро получил первое жалование. Про Боярчука забыли в коммуне. Но он опять заворчал через несколько месяцев. Пришел жаловаться. <р>— Денег не хватает, за каждую ерунду платить надо, и за укроп к за огурец и даже за воду и свет. Он приехал со своим семейством обратно в коммуну и из последних денег заплатил за подводу. <р>Старушка Ханина, завпрачечной, никак не могла понять, какой это социализм, если будет она считать белье не узелками, одной ей понятными цифрами, а на специальных карточках с делениями и графами. <р>В конторе неуклюжие книги заменялись подвижными карточками. Рационализаторы вводили в коммуну копиручет. <р>Они начали свою работу с проработки точной структуры хозяйства, чтобы работа была согласованной и бесперебойной. Каждая отрасль разбита на цеха. Например, в животноводство входят цеха свиноводства и птицеводства. Отраслями руководят члены совета коммуны. В каждом цеху старший, который руководит и несет ответственность. <р>Столовая, пекарни, клуб, прачечная, школа, амбулатория — все это отрасли обслуживания коммунаров. Снабжение и сбыт — отдел снабжения и сбыта. <р>Бухгалтерия отставала больше чем на год, цифры не поспевали за жизнью. Бухгалтер не спал ночами, худел и мучался, составляя прошлогодний годовой баланс. Цифры были общие, по ним нельзя было знать точно, за счет какой отрасли получены прибыли, а от какой убыткок, что выгодно а что невыгодно. <р>Слово «чек» стало самым популярным в коммуне. Чеки не заменяют денег, у них другое назначение: учитывать не только в конторе, но сразу же на месте, на производстве, как перемещаются средства, какое имеют движение. <р>Какдый цех коммуны это как бы самостоятельная единица. Никому ничего даром не дается и не делается, ни коммунарам, ни отраслям, ни цехам коммуны. Всякая затрата, какой бы она не носила характер, тотчас же оправдывается чеком. <р>Вода течет, но протекает и через чек. Завконюшней и завводопроводом не спорят, а конюшня выписывает водопроводу чек за столько-то ведер воды. Если же водопроводу нужно, положим, привезти трубы, конюшня получает чек от водопровода. <р>У каждого завцехом на руках три чековых книжки. Короварня платит полеводству за выпас, конюшне за доставку корма. Получает чеки от свинарни за молоко для поросят. Каждый цех коммуны оплачивает чеками стоимостъ занимаемого помещения, электроэнергию, управленческие расхода. Чеками на рабсилу расплачиваются завцехами с коммунарами за труд. Чеки выдаются не по дням, а в зависимости от выполнения задания. Каждый чек выдается коммунару на руки для сведения, а нижний экземпляр, копия, попадает в бухгалтерию. <р>Каждый завцехом — хозяин. Он имеет право самостоятельно выписывать чеки. Перед тем, как выдать другой отрасли чек, он должен задуматься, а нельзя ли вместо оплаты у себя что-нибудь найти. Разбазаришь чеки — из сметы выскочишь. Он вдумывается в цифры и статьи расходов. Раз в месяц составляет отчет. Подсчитывает расход и прибыль, количество животных, возраст, расход кормов и подстилки, прирост веса. Сколько убыло, погибло, родилось; выкидышей, случки на стороне, случки для коммуны. Сколько вылупилось цыплят и получено штук яиц. Кому были выданы лошади, сколько часов работали. <р>К концу месяца все цифры собираются в бухгалтерии. Там месячные отчеты проверяются и сравниваются между собой. После поступления отчетов от отраслей составляется месячный отчет коммуны. Каждый месяц коммуна должна благодаря учету точно знать где слабые места и как их исправить. <р>В коммуне все обобществлено. Питаться, пользоваться коммунальными услугами должны все одинаково, индивидуальной экономии за счет желудка не долкно быть. Ежемесячно с коммунаров высчитывают за стоиыость питания и коммунальных услуг. В зависимости от заработков делаются также отчисления в Соцстрах. Соцстрах для больпнх, престарелых, для воспитания детей. <р>На другие потребности, на одежду, на траты коммунар должен получать в завиоиьостл от того, сколько он заработал в году, после того как выяснятся результаты по всему хозяйству в целом. Каждый коммунар должен помнить, что состояние его лицевого счета зависят от него самого: чем больше выработаешь, тем больше получишь. <р>В счет этих сумм коммунар в течение года может получать авансы. <р>Чеки на выдачу денег из кассы или предметов со складов могут быть выписаны лишь с разрешения заведующего отделом быта. Он. каждый раз должен проверять состояние лицевого счета коммунараэ <р>С карандашом в руках коммунары учились считать, привыкали к цифрам. Учет должен "вэятъ за рога" любую мелочь, кроме того, и прикидывать в уме, не считать на раз, два, три и четвертый узелок на память, а понимать соотношения и взаимоотношения частей производства. <р>Дисциплина в терэскадроне, дисциплина и на производстве.

3 <р>Все это трудно объять Лозинскому, вот уж когда надо "побороть осу в пальцах", вот когда одолели его грамотеи. Лозинский временами учился, иногда же забывал, не хватало времени. Он завотраслью полеводства. У него в руках чековые книжки, под каждым чеком копирка. Копию его чека будут проверять бухгалтера. Лозинский должен расплачиваться и с людьми и со складами. Он натыкал себе в карманы остро очиненные карандаши. Под его нажимом они моментально ломались. Лозинский точил карандаши садовым ножом и финкой, он торопился и доверял другим выписывать за него чеки. <р>— Вот штатское дело, — думал Лозинский. <р>Как-то нацепил он на себя галстук, одел костюм, выданный в премию, посмотрелся в зеркало и не узнал себя. Точно стал ниже. Лозинский содрал с себя галстук, закинул пиджак и брюки и слова влез в галифе, давши себе зарок не расставаться никогда с военной одеждой. <р>А вот для этих цифр ходить бы ему в этих брючках и помахивать галстучком. <р>Лозинский послал коммунара Лысенко принести вилы. Лысенко с кем-то разговорился по дороге. Лозинский ждал его больше часа, рассердился и сам побежал за вилами. А когда через два часа наконец показался Лысенко без вил, Лозинский бросил чековую книжку, схватил вилы и, забыв все гажаловские увещевания, ткнул вилами оторопелого Лысенко. <р>Против Лозинского выступали многие коммунары. Лозинский не ладил с работниками учета. Да и самому Лозинскому стало не по себе. Трудно с чеками справиться, а тух еще люди пристают, . какой-то для них подход особый необходим. <р>Вопрос о Лозинкском обсуждался на бюро райпарткома. <р>— Что вы бьете по Лозинскому? Вы и по нас бейте. Это мы его не смогли перевоспитать, а ведь он у нас на всех работах как премьер. Любое поручение выполняет. И других воодушевить может. Вы дайте нам время, и Лозинский будет не только хороший коммунар, но и хороший член партии, — говорил секретарь партячейки коммуны Николай Гажалов. <р>А Лозинский искал выход. То ли поступить на службу в лесничество? Лесничий Добровольский уже давно зовет его и Гомонюка. Лесничий уже давно задумал взять к себе на службу надежных партизан. Живет он в лесу. Этих же ребят бандиты не тронут. Да и, кроме того, у Добровольского дом, лошадь, хозяйство. Такие парни да еще краснознаменцы помогут ему политику делать. <р>Потап Федорович Токарь советовал Добровольекоку затянуть к себе этих коммунаров. <р>Лозинский по секрету советовался с Гомонюком. Заманчиво получается: и жалованье корова, никаких тебе чеков и никто заявления в контрольную комиссию не подаст. И ругаться можно сколько влезет. <р>Ежедневно к Лозинскому приходил в гости лесничий, не позволял сомневаться. Какие сомнения, когда уж готово место, помещение. Вместе пить будем, а тут у Лозинского враги одни, мстить ему за вольность его партизанскую будут. <р>Лозинский сомневался. <р>— Если меня не уважают, я могу наплевать на коммуну, могу уехать. Но вот Левицкий и Гажалов, они ведь надеются. Стыдно потом на глаза показаться будет. Да, хотя, что спрашивать с неграмотного. А то еще в морду даст. <р>Лозинский собрался выйти из коммуны. Он уговаривал Гомонюка и жену свою. Гомонюк все больше молчал. Он тоже был недоволен, затирают его ловкачи. Разные техникумы окончили, в бумажках здорово разбираются. Уж и толкануть его нельзя. А с конем никакого обращения нет! <р>И пока выражали друг другу свои недовольства Лозинский и Гомонюк — Левицкий предложил на общем собрании их кандидатуры для посылки на совещание всесоюзного совета колхозов. Правда, вызывали туда одного Левицкого, но он решил захватить с собой еще двух «делегатов». <р>— Плевать нам на этот съезд. Не поедем! <р>— Плевать-то плевать, а в Москве мы с тобой не были. Почему бы нам с тобой туда не прокатиться. А потом все равно уйдем из коммуны, если труд наш не уважают. <р>Добровольский тоже советовал съездить в Москву: — Все равно места за вами останутся. <р>Левицкий, Гомонюк и Лозинский выехали в Москву. <р>на съезде Лозинский и Гомонюк сидели рядом. Они чувствовали себя как-то неловко. И кормят их и в Доме Крестьянина фотографы несколько раз снимали в группах и отдельно. Кроме того, Левицкий напустил на них людей, которие закидывали их вопросами. <р>— Расскажите как воевали, как работаете в коммуне, какие у вас достижения, какую работу больше всего любите. <р>— Сам кавалерист, и рос на конях, — коротко отвечал Гомокюк. Не сказать же им, а то еще в "Бедноте" напечатает, что они, делегаты, собрались уезжать из коммуны. <р>Часть докладов Гомонюк и Лозинский слушали, преодолевая дремоту. Трудно было по нескольку часов высиживать на одном месте. Голова тяжелела, хоть вставляй между веками спичку, чтоб глаза не закрывалась. <р>Вот этого докладчика Лозинский слушает внимательно. Говорит он живо. И говорит о том, что колхозницы должны быть одеты лучше жен кулаков, и о том что кони в колхозах должны быть лучше кулацких коней, он говорит о том, что организует правительство машинно-тракторные колонные станции, что для этого дела город даст тысячи инженеров, агрономов, техикков, "а вот без вас, колхозников, полеводов, конюхов, мы этого большого дела не подниием". <р>Лозинский толкнул в бок Гомокюка. <р>— Бачишь, вин правду сказав, без нас ничего не сробишь. <р>Гомонюк очнулся. <р>— Чего? <р>— Крупные деятели, — говорил он — мы с тобой. Слышишь какое дело придумали. Хотят много тракторов послать и кроме того на конюхов внимание обращают, про лошадей говорил. Вот видишь, здесь иначе люди смотрят чем у нас Харлампиев. Здесь о нас с уважением разговор идет. <р>Гомонюк стал слушать. <р>Да, это говорят о нем, о конюхах1 Гомонюк удивляется, откуда это они все знают и говорят ловко, так же как Левицкий. <р>После заседания Гомонюк и Лозинский возвращались в гостиницу. Левицкий задержался по делам. Первый раз шли они без его опеки. Шли и ругались. <р>— Если ты не знаешь куда итти, так чего ведешь? <р>— Сюда итти надо! <р>— Нет, это нужно итти туда, где церковь в землю села. <р>Ни Гомонюк, ни Лозинскиу не знали адреса. Несколько часов бродили они по улицам, пока, наконец, Лозинский не подошел к извозчику. Все-таки тоже вроде конюха. <р>Долго он объяснял о том, что "на проулке есть церковь, села в землю". <р>Гомонюк и Лозинский сели на извозчика. Первый раз в жизни Гомонюк был седоком. По дороге они разговорились с извозчиком, говорили о кормах, о мостовой. Извозчик то и дело оборачивался. Довез он их до проулка, где есть церковь. <р>— Вон, не это ваша гостиница? <р>— Эта. <р>— Да мы ж тут рядом и были. <р>Извозчик не взял с них за проезд, ради "такого знакомства". <р>— Вот видишь, какое здесь с нами обращение, а ты говоришь, — говорил Лозинский Гомонюку, который поджал свои ноги на постели. Вытянуться Гомонюк не мог. <р>— Короткие люди пошли, для них вот только и кровати делают. <р>Левицкий вспомнил приглашение Ворошилова. <р>— Если будешь в Москве заходи, и если что надо, поможем. <р>Левицкий позвонил в Реввоенсовет, и ему ответили, что нарком может сегодня же принять коммунаров коммуны Котовского. Левицкий срочно разыскивал Лозинского. Нашел, он сидел в первом ряду, но Гомонюка рядом не было. Теперь Лозинский и Левицкий искали пропавшего Гомонюка. <р>— Должно бьть опять заблудился, или заснул на каком-нибудь стуле. <р>Левицкий и Лозинский вдвоем сели на 31-й номер трамвая и поехали в Реввоенсовет на улицу Фрунзе. Лозинский так рассказывал после о своей встрече с Ворошиловым. <р>Приехали мы с Левицким, дали нам пропуск, уж заранее был приготовлен. Посмотрел я, куда ни повернешься, ромбы и шпалы. Сидит один командир, позвонил он по телефону, мол, из коммуны Котовского приехали с Ворошиловым говорить. Пропустили нас в одну дверь, навстречу выходит командир, записал нас, а потом пошли в другую дверь. Через несколько комнат шли. Потом слышу как говорит один начальник другим начальникам, мол, нарком вас принять не может так как принимает бессарабских коммунаров. <р>Вошли это мы, вижу сидит Ворошилов, а кругом телефоны, весь стол в проводах, и на столе и под столом. Думаю, как это он говорит на всех этик телефонах. <р>Поздоровались мы с ним, как полагается. Сел я напротив Ворошилова. Спрашивает все. Первым долгом рассказать ему, как у нас дела со свиньями да с коровами. Говорю я, что лекарств не хватает для свиней. Говорю, что короварню не закончили. А он все сидит, Ворошилов, и мои слова записывает, будто я учитель, а он ученик. Да. <р>Ну, а потом с Левицким разговаривает. Про агрономов говорили. О том, что сидят в ВУЗах, стипендии получают, а потом от работы на производстве многие увиливают. Спрашиваю я Ворошилова, как это он за столом сидит с телефонами. Видел ли он, что в других коммунах делается. <р>В это время телефон один зазвонил, а Ворошилов ответил: «Не могу сейчас уйти, у меня с бессарабской коммуны люди сидят». Должно быть, жена его обедать звала, а он с нами все разговаривает. Про все расспросил, про Максимова вспомнил. А я говорю: задумали мы от сахарного завода до коммуны железную дорогу провести, чтоб по рельсам прямо через поле буряк возить. Да. И сказал он, что живет не сверху, а снизу. Вот видишь, говорит мне, какая у тебя проблема, если бы ты не сказал, я бы и не додумался. Спросил меня о том, где я служил, за что орден дали, когда в Красную Армию пошел. Все рассказал я; Левицкий только сидел и такой разговорчивый, а все помалкивал. <р>Сидел я и разговаривал, а сам думаю, если уж он все знает, если ему все мысли бойцов известны, как же не сказать ему, что в коммуне скандал случился, что вилами по спине съездил. <р>Но, а все таки, не сказал об этом. Он хорошего мнения обо мне остался. По всему было видно. Шел это я через комнаты обратно, и думаю: и извозчик бесплатно возит, и какой человек беседует, моей жизнью интересуется, значит я за свои слова и поступки отвечать должен. <р>А вышли это мы вниз, стоит при выходе командир батальона, вроде как дежурный. И сам с вешалки плащ мой снял мне одеть помогает, словно я барин какой. <р>Когда Левицкий и Лозинский вышли на Арбатскую площадь, Лозинский вдруг остановился, снял шапку и сказал не Левицкому, а самому себе: <р>— Даже в райисполкоме не поверят, если рассказать, как мы с Ворошиловым беседовали! <р>На обратном пути, когда Левицкий на станциях выбегал из вагона, Лозинский говорил Гомонюку: <р>— А нет, все-таки это неудобно нам с тобой выходить из коммуны. Тут тебе и кони, тут тебе и почет. А то, что не понравились мы с тобой кое-кому, ну так и не такие неприятности были, а не уходили мы тогда иа Красной Армии. Какие люди с нами разговаривают, останемся давай. А насчет того, что вспыльчивый, так если я кого-нибудь трону, так на другой день сам себе руку отрубаю. <р>Лозинский не хотел встречаться с лесничим. Он сам не мог объяснить себе, но даже жена удивлялась, присмирел как-то Иван. Задумался. Совсем по другому с людьми разговаривает. <р>Гомонюк же молча выслушивал своего горячего друга, когда он говорил и об уходе, и о возвращении. Лозинский сдал отрасль полеводства и снова стал заведывать конюшней. Гомонюка совет коммуны назначил на ответственнюю работу с тракторами.

* * * <р>Но вcе же пришлось Лозинскому встретиться с Добровольским. Лозинского выбрали в комиссию по чистке советского аппарата. <р>Демобилизованный красноармеец, поступивший на службу в лесничество, рассказывал о проделках Добровольского, о том, как он за счет государства кормит свиней и коров. Как заставляет своих служащих работать на себя .а тех кто не соглашается увольняет с работы. <р>— Ведь, вот, сам член комиссии товарищ Лозинский меня знает. <р>— Знает тебя Лозинский. Ты хотел чтоб и я на тебя работал. <р>Комиссия постановила снять Добровольского. <р>— Людей он из своей берлоги смущает, самый первый зверь во всей чаще. <р>И все же пришлось Лозинскому поругаться со своими спутниками по поездке в Москву. И ниукто не мог упрекнуть его за горячность. <р>Утром коммунары нашли в парке Орлика. Он лежал на боку, выставив вперед старое клеймо 2 KK (2-й1кавалерийский корпус)... <р>На его морде застыла пена. Рядом стоял ослик и трогал его копытом. <р>Ветеринар установил, что Орлик проглотил буряк, не мог его разжевать истертыми зубами и задохнулся. <р>— Провоевал сколько времени и умер такой неудобной смертью, удавился буряком. Таково коня нигде не было и не будет, — говорил Лозинский, отгонявший ослика. <р>— Надо сделать из него чучело, чтоб стоял он в коммуне и все бы видели, какая была у Котовского лошадь — предложил Левицкий, с ним согласился и Гомонюк. <р>А Лозинский не согласился. <р>— Зачем издеваться над конем, он и так перенес много горя. Похоронить надо его с почетом, покойдать. <р>Он собрал конюхов. Вместе с Костенюком вырыл яму. Юхименко, последний всадник Орлика, терармейцы, Скутельник опустили коня в могилу. Перед тем как засыпать его землей, Лозинский велел разыскать Гомонюка. <р>Они не стали спорить, стояли рядом молча, примиренные Орликом. Гомонюк первым бросил горсть на коня, с которым спал он вместе годы в разных конюшнях, был на разных переходах и привалах. Котовцы не говорили речей на последнем привале Орлика. <р>Лошата же еще долго искали по парку своего вожатого, подходили к холму, точно знали, что внизу под их ногами лежит Орлик.

4

<р>...В Ободовке организлвывалось первое товарищество по совместной обработке земли. <р>Гаврила Мельник размышлял о том, что сейчас у него три десятины земли и трое дочерей. Придет время, придется землю делить. Новой земли больше на Украине не станет. Что тогда делать, запутаешься с дележом. А в аренду землю при советской власти давать не будут. <р>Два пути есть для селянства, в «Рядяньском Силе» об том и пишут: один путь с капиталистами, эксплуататорами, - другой путь такой, что надо работать всем вместе. <р>Мельник подобрал в селе девять единомышленников. Сельсовет выдал специальное разрешение Мельнику ходить по хатам и уговаривать дядьков. Девять хозяйств завербовал Мельник. У девяти хозяйств двадцать два гектара раскинуты в девяносто шести разных местах. <р>На Лозах бедняки тоже решили, что уж если в коммуну не идти, так надо у себя на месте что-нибудь подходящее устроить. У них одиннадцать семейств и тридцать три гектара. <р>Для того, чтобы землеустроиться, нужно пятьдесят гектаров. Коммунары посоветовали объединиться. Мельник говорил Гажалову: <р>— Скоро мы будем такими же хозяевами як вы. Но вот только беда. Кони есть у нас, семена, но боязно нам идти орать землю. Во время землеустройства, когда к артельной земле прирезали кусок земли Авраама Горанского, кто-то бросил в землеустроителя камень. Камень разбил ему руку и землеустроитель не мог тянуть ленту. <р>— У тебя совесть есть, на моей земле сеять? — говорил Горанский Мельнику. — Бессарабы-то взяли себе панскую землю, а вы с батькивской начинаете. <р>Вступившие в СОЗ селяне боялись сеять. Мельник с Кучугур и Осташевский с Лозов уговаривали друг друга: <р>— Бачишь, дождь упал, завтра треба ихать сияти. <р>— А ведь завтра недиля, народ не пидет. <р>В воскресный день мельник и Осташевский взяли бороны и коней, выехали на землеустроенное поле. <р>Селяне шли на ярмарку в Жебокричку, видели: «собрались два чудотворца скородить в недилю». Вместо обычного «Боже, помогай» останавливались на дороге и кричали" <р>— Скороди, скороди, вверх ногами будешь скородить! <р>Мельник и Осташевский не боялись сеять на землеустроенной зенле, но те, кого они уговорили пойти с ними, не выходили из хат. <р>Коммуна обещала дать три трактора и за день вспахать всю аемлю. Коммунарские тракторы первый раз выехали не на коммунарскую землю. <р>Матъ Авраама Горанского не хотела пуститъ трактор на землю, принадлежавшую Горанским до землеустройства. Она легла поперек межи. Максимов объехал ее. Бабка продолжала лежать. Так и осталось место под ней не вспаханным и не засеянным. <р>В коммуне было много тракторов. Коммуна получила первую премию в смотре колхозов, тракторо-ремонтную мастерскую. Митител обучал красноармейцев, предназначенных к демобилизации, тракторному делу. Их присылали дивизии, подшефные коммуне. <р>С тульчильщины и виннищины приезжали в коммуну обучаться управлению трактором. Но тракторам коммуны негде было развернуться. За несколько дней они вспашут земли коммуны, а потом придется им стоять под навесом. <р>Села не землеустроены, вкривь и вкось разбросаны земли, парники, огороды. Только в одном селе, в Бондаровке в связи с введением севооборота простирается массив. Трактора должны вспахать землю первого землеустроенного села. <р>Веска рождалась в ветрах и непогоде. Ночью лужицы покрывались ледяной пенкой, хрустели шаги. Кругом липкая, засасывающая грязь. <р>По грязи телега с представителями райисполкома, коммуны и агрономами плыла в Бондаровку. По дороге встретился им селянин, застрявший с санями в грязи. Он несколько часов носил пригоршнями нестаявший снег, подкладывал его под полозья. <р>Левицкий и Пономарчук соскочили с телеги, подтолкнули сани и так до самой Бондаровки доказывали наглядно преимущество коллективной силы. <р>Село собиралось иа сход. Дядьки стояли кучами, что-то обсуждая. Слышался легкий бабий говорок. Через несколько часов сход собрался в школе. Небольшая зала оказалась тесной. Открыли окна и двери соседней комнаты. Говорили громко, чтобы было всем слышно. Возгласы одновременно сыпались со всех сторон. <р>Кулаки не хотели тракторов коммуны. Если трактора вспахают всю землю, беднякам не придется одалживать у них коней. Те, кто имел лишних лошадей, пользовались этим, зарабатывая у безлошадных. <р>Спор шел о цене. <р>— Мы все бидны, мы все хитры. <р>— Зачем нам тракторы, когда у нас коней много. <р>— Под тракторами люди гибнутI <р>— Нам на лошадях дешевле! <р>Спор шел о цене. О цене кричали кулаки, но на цене не настаивали коммунары. Сразу сбавили цену. Коммуне важна не прибыль, не семь или восемь рублей за гектар, коммуне важно было, чтобы трактора вспахали массив. Левицккй коротко от имени коммуны сообщил, что согласны за предлагаемую цену дать трактора. Для этого селяне должны организоватъ товарищество по совместной обработке земли. <р>Этого не ожидали бондаровские куркули. Если товарищество, то какой же торг о цене. Сразу вперед вылез сухой, как стебель, старичок: <р>— Ни зачапайте бидного мужичка. Прока не будет. <р>— Мы с трактарами балакать не хотим! <р>— Пальцами-то землю цапать не будешь. <р>— Як мы сами одиночно, буде дюже тяжко. <р>— Тракторы нам в командировку! <р>На скамейку влез районный агроном, подслеповатенький но мудрый своим сельскохозяйственным опытом. <р>— Товарищи! Мы-ж приехали воевать за ваше счастье. Надо проснуться, товарищи. Вот вас землеустроили, трактора-то хотите, а всем вместе робить боитесь, Что ж, может быть опять землю колышками городить? Посевна кампания то же как хата и школа. <р>Как же робить, если у вас нет плана и расчета. Что у вас есть и чего нет. .Xудоба есть? Нет худобы. Что, мамалыгу и слезы есть будете? Дадут нам трактора, впереди-то хлопчик поедет, а кто за сеялкой пойдет? После трактора - то сколько работы. А с кем колонна говорить будет? Мы должны быть вкупе с нашим социалистическим обществом. Так организуемся, товарищи! <р>— Кто за таку думку? — спросил Пономарчук. <р>Поднялось несколько рук. Быстро опустились. <р>— Не та беда, что мы, селянство, еще не землеустроены, а та беда, что мы еще не людеустроены, — выступил вперед председатель КНС. <р>— Поцеловать нам такого дядьку, це счастье наше! <р>Вокруг председателя собрались незаможники. Они просили записать их в СОЗ, остальные же выходили из школы. <р>Сход продолжался дальше в хатах, в разговорах на улице. Дядьки пошли советоваться к священнику. Три сельских комсомольца ходили по избам, беседовали, записывали тех, кто согласен вступить в товарищество. <р>Левицкий собрал совещание учителей и женщин. <р>Ночью из темноты доносились пьяные голоса, потом раздались звуки падающего стекла. Это хуллиганы, подговоренные "куркулями", били окна в школе. Все те, кто говорили на сходе чужими голосами, насупившись молчали, снимая шапки, особенно низко кланялись, заговорили теперь камнями и пьяными криками. <р>Левицкий ночевал у председателя сельсовета. Он сидел у лампы, подсчитывая сколько же человек записалось в товарищество. Вздрогнуло стекло, задребезжало. Что-то тяжелое упало на лампу, закоптил фитиль. Левицкий бросился к окну, над его головой раздался выстрел. Левицкий схватился руками за голову, что-то звякнуло и упало. Промах. Левицкий выскочил в окно, держа в одной руке наган, в другой карманный электрический фонарь. Узкая полоска света сверлила тревожную темноту.

Несколько дней продолжался сход в Бондаровке. Селяне записывались в СОЗ. Но все же «куркули» перехитрили коммунаров. Трактористы не знали почвенных условий клина, и им указали скамую тяжелую землю для пахоты. Трактора двинулись на Бондаровку. Стальные плуги врезались в чернозем и загрузли.

Трактора не идут.

В Бондаровку приехал Лозинский. Ему запрещено «крыть» людей, зато он должен перекрыть трактора, наладить вспашку по мокрым землям. Бондаровка будто потонула в грязи и никто не кидал спасательного круга.

Почта ходила на волах, на почти единственная в районе телеграфистка-телефонистка простудилась, флюс вытянул ее щеки. Повязанная одеялом, она жалобно надрывалась над трубкой: «Крыжополь! Дайте Крыжополь. Говорит Ободовка. Коммуне керосин, керосин...»

Но вот солнце, настоящее солнце, взглянуло на слякоть. Лужи стали теплыми. Максимов теребил Лозинского:

— Понимаешь! Будет работать, понимаешь!

Трактора коммуны шли на массив. Сзади механик нес ящик с инструментами.

5

Левицкий получил телеграмму -молнию из Москвы: «Выезжай едешь Америку группой колхозников Колхозцентр».

Америка (по-американски... американский опыт... американский профессор... американский кролик... Америку бы...) была далека, почти в мечтах. И вдруг окружила со всех сторон — зовет, раскланивается, протягивает руку. Вечер, и небоскребы наступают на Ободовку, на тополя, костел, палац и коммуну. Так кажется Левицкому. Он еще в Ободовке, но уже начал свое путешествие. Воображение к чувства быстрее виз, печатей и экспрессов.

— Так значит, в Америку!

— Ага.

К Левицкому подошел Савва Марчук.

— Так если в Америку, надо будет узнать в Америке, как там насчет коров.

Марчук задумался — значит, в Америку... И еще раз произнес свое неизменное и многозначительное «ага».

Левицкий запомнил Савву после переправы через Днестр. Матрос черноморского флота, машинист первой категории выстукивал дробь зубами, повторяя: — Ага! Ага!...

Стоял в одном белье, ноги в обмотках, но зато в суконном пальто, очень смешном, с предусмотрительно снятым воротником. Пальто Марчук сохранил как трофей. Он редко его одевает, сегодня же и одел и застегнулся на все пуговицы. Левицкий понял — Савва думает с ним одинаковые мысли.

— А ты, Савва, по Тихому океану плавал?

— Ага, только не довелось.

Коммуна провожала Левицкого. Утром в детском саду играли в игру «Как дядя Лева едет на пароходе и везет игрушки».

Левицкий видел, как маленький «командил эскадлона», Вовка Гомонюк хмурился, изображая дядю Леву, и кричал неистово: «плащайте, плащайте».

Коммунары собрались к конторе. В электрических фонарях вспыхнул свет. Всех лиц не видно... Но зато так знакомы голоса. Кукумань пришел со всей семьей в 9 человек и они словно цепью окружили Левицкого. Другие пробивали «цепь».

Всегда решительннй председатель коммуны почувствовал, что изнутри лезеат в глотку, в голос, какая-то незнакомая до сих пор «чертовщина».

Пытался говорить, как всегда, о том, что нужно закончись ремонт, о белье для холостяков, о том, что Кремнева надо отправить на курорт. Слова были такими же как всегда, но они как будто обозначали что-то более важное и существенное, как-то иначе сливались звуки.

Тогда Левицкий хотел сказать что-то действительно важное, но обязательно такое, чтобы всех обрадовать. Но «чертовщина», подползавшая к горлу, в голос, разлилась по голове, забилась в висках, хлынула к глазам (этого со мкой никогда не бывало...) и скомкала непоизнесенные слова.

Лозинский подвел к крыльцу Партизанку. Левицкий вскочил, Ханин поправил седло. Старуха Якубовская бежит с птичника... остановилась... не может отдышаться, чуть не опоздала.

Гомонючка пытается вручить Лнвицкому пирожки. Савва молчит и не говорит свое «ага». Кто-то, или Гажалов, или Мокрицкий, сказал: — Колумб! У бухгалтера Полевого губы складываются так, как будто он хочет, но не решается произнести тост.

Все смотрят на Левицкого, Левицкий смотрит на всех. Только Лозинский Иван ни на кого не смотрит и не может никак понять — собрался раз в жизни в зту самую Америку... и не спешит.

Лозинский сопровождает Левицкого, но не до Америки, а до станции Дохно.

Ободовка погрузилась в темноту, виден только самый высокий и сильный фонарь. Как будто голоса и лица бегут за лошадью. Позади осталась коммуна, бессонные ночи, стоящие сейчас коммунары. Вот пронеслись мимо Бондаровки, мимо сотен закрытых ставен.

В зале небольшой станции тесно от людей. Станция живет только ночью, когда по узкоколейке проходит поезд в несколько вагончиков. И вот усердно стучащий и гремящий поезд везет Левицкого в табачном дыму из Ободовки, от полустанков, платформ и местечек... в Нью-Йорк. Правда, «кукушка» все равно дальше станции Рудница не пойдет. Тарахтит и тарахтит, испытывая терпение.

Теперь бы Левицкий сказал какую угодно речь хоть колхозникам, хоть в этом спящем вагоне. Ему хочется выскочить из вагона, обогнать ползущий поезд и бежать навстречу утру и Америке.

Глава 7
Оглавление

Hosted by uCoz